голову беседовать с Алеком Расселом о погоде. Как бы он ни жил, у него явно не оставалось времени на тривиальности или пустячную светскую болтовню. Он остановил автомобиль в одной из ближайших деревень и отвел Розу в паб, где они могли сидеть на террасе. Не спросив ее, он заказал сидр и сэндвичи с ростбифом и стал очищать свою тарелку со здоровым аппетитом. Роза нервничала, ела чуть-чуть и пила крепкий, коварный сидр, пожалуй, слишком быстро на голодный желудок. Алек Рассел неторопливо докончил свою порцию и откинулся назад на спинку стула, держа руки в карманах.
— Мне хотелось вытащить вас из этого аквариума с золотыми рыбками, чтобы мы могли поговорить, — начал он, устремив на нее свои пронзительные глаза. Она опустила взгляд на тарелку. — Роза, вы что, застенчивы? Прошу вас, смотрите на меня, когда я говорю.
Она молча повиновалась и яростно шагнула в глубокий, синий омут его глаз.
— У вас есть талант. Неразвитый, технически уязвимый, эмоционально незрелый, но тем не менее талант. Я полагаю, что вы не станете протестовать из скромности либо напрашиваться на комплименты и просто понимаете, как данность, что я знаю, о чем говорю. Весь вопрос в том, готовы ли вы что-нибудь с ним делать?
Он взял ее рукой за подбородок, чтобы заставить ее ускользающий взгляд вернуться на прежнее место. Прикосновение, казалось, замкнуло электрическую цепь.
Ощущение шока пробежало по ее телу в землю, приморозив к стулу.
— Что-нибудь делать с чем? Вы хотите сказать что я должна пойти в Художественную школу? — забормотала Роза, стараясь стряхнуть с себя наваждение. Он отпустил ее.
— Возможно. Хотя я и не разделяю существующих иллюзий насчет художественных школ. Половина из их выпускников недисциплинированные горе-художники с неряшливыми мозгами, а другая половина принесла бы больше пользы, если бы тренировала тюленей для цирковой арены. Остаются лишь немногие, которые не приносят большого ущерба. В конце концов, все зависит от личности. Как потопаешь, так и полопаешь, во всем важно личное стремление и желание.
— Это означает, что мне придется бросить работу и начинать все заново. Мне уже двадцать четыре года. Еще три года учебы, и мне исполнится двадцать семь.
— Я художник, а не консультант по выбору профессии. Если вас так уж беспокоит перспектива рисовать упаковку для корнфлекса и покинуть свои латынь с греческим, значит, вам не хватает желания и вы ничего не добьетесь. Однако пренебрегать своим талантом — серьезный ущерб для вас. Это все равно, что упечь красивую женщину в монастырь. — Он подождал, пока этот образ не растворился. — Я просто хочу, чтобы вы обдумали это в течение следующей недели. Решайте, что для вас действительно важно, а что нет. Вы можете просто тащить весь этот большой багаж через всю свою жизнь. А можете теперь, насколько я могу судить, иметь все, если только сильно этого захотите, хотя что-то в ваших глазах и в вашей живописи говорит мне, что вы так не сделаете. И все-таки я вовсе не намерен раскачивать лодку. Сейчас поедем назад, и вы притащите мне ваши работы — включая и тот эскиз, что вы сделали в поезде.
Впервые он упомянул о той первой встрече. Это ничуть не изменило общее чувство дискомфорта, которое испытывала Роза.
— Вы не голодны? — насмешливо поинтересовался он, протягивая руку за одним из ее сэндвичей. — Я заставил вас нервничать, Роза?
— Да. — Он выдавливал из нее искренность, словно зубную пасту из тюбика. — Да, заставили. Вы заставили меня почувствовать себя неотесанной дурочкой, и я полагаю, что сделали это намеренно. Видно, вам нравится заставлять людей ощущать себя униженными.
Его губы искривились в насмешливом удивлении.
— Не скупитесь с оскорблениями. Они полезны для моей души. Та чушь, которую Билл городит вокруг моей персоны, рождает во мне комплекс супермена. Я приветствую ваши старания удержать эго легендарного Рассела от разбухания. — В его голосе звучала насмешка, впрочем, беззлобная.
Роза почувствовала легкое головокружение, а когда поднялась на ноги, пошатнулась. Сильная рука схватила ее под локоть. Ей не хотелось, чтобы он к ней прикасался; казалось, это увеличивает его силу и низводит ее до состояния беспомощного подчинения. По дороге домой она стала чувствовать тошноту и головокружение и уже прикидывала, как бы ей воспользоваться этим, чтобы избежать дневного сеанса с ним в студии. Он вызывал в ней сравнение с неизвестным, сильным наркотиком с нежелательными побочными эффектами.
— Тут у меня в отделении для перчаток лежит плитка шоколада, — внезапно сказал он, обратив внимание на ее побелевшее лицо. — Съешьте. Вам еще предстоит много трудиться над тем холстом.
После их возвращения она покорно возобновила свои усилия, а он продолжал работу пастелью. Пробило уже четыре часа, когда он обратил внимание на рисунки и картины, которые она принесла по его просьбе. Она надеялась, что он бегло просмотрит их, и дело этим ограничится. В особенности тот злосчастный рисунок. Краем глаза она наблюдала, как он прикрепляет каждый из них к доске. Он изучал их с внимательностью дантиста, занятого поиском отверстия в зубе пациента, Наконец добрался и до нижнего рисунка из стопки. Роза работала очень сосредоточенно, однако тут ее концентрация разлетелась на кусочки. Она откинулась назад. Внезапно, к ее удовлетворению, он отреагировал.
— Вы действительно видите меня таким? — осведомился он почти с беспокойством.
— Таким я увидела вас в поезде. Правда, я не сумела передать все так, как мне хотелось бы. — С отчаянной попыткой переменить тему разговора, она храбро добавила. — Вы мне абсолютно не помогали с этим злосчастным наброском.
— Вы и не нуждались в помощи, — отмахнулся он. Он продолжал смотреть на рисунок, а затем переключил свое внимание на нее. — У вас очень жестокий глаз, Роза Ферфакс. Не ждите от меня легкой жизни в оставшиеся десять дней, понятно?
И он стрельнул в нее улыбкой, полной неприкрытой угрозы.
К счастью, казалось, никто не заметил ее воскресных занятий с Расселом, и, конечно, ничто в его поведении в последующие дни не наводило на мысль, что она попала в число его фавориток. Он разбил класс на маленькие группы, как это делал и Альберт, и дал задания, которые развивали их навыки, но с которыми они могли справиться. Роза и Ивонна которая заметно оправилась от первоначального страха, оказались в группе из четырех человек, к которым он ставил самые жесткие требования и критиковал непрерывно и без всякой пощады. Джонатан затерялся где-то в середине. В классе он держался с Розой обходительно и внимательно, хотя все еще бросал временами пламенные взгляды, однако, верный ее просьбе, больше не искал возможности остаться с ней наедине. Роза почти не сомневалась, что он нашел себе утешение где-нибудь в другом месте.
Затем на вечерних занятиях вчетвером, когда напряженность в классе ощутимо возросла, Ивонна отличилась — разразилась слезами и выскочила из студии. Это случилось после того, как Рассел холодно заявил ей, что натурный класс не место для жеманства. У Ивонны возникла ментальная блокировка, когда она увидела щедро одаренного природой мужчину-натурщика, который заменил хилого юношу. Эмоциональная и способная верно и точно нарисовать его, она все больше и больше нервничала и задумывалась, после того как Рассел заставил ее выбросить два первых карандашных наброска и начать снова. Видимо, от раздражения он грубо сказал ей, что если она испытывает фобию к жизненно важным частям мужской анатомии, то лучше ей перейти к рисованию чаш с фруктами.
Роза вонзила в него взгляд, полный неприкрытой злости, и выскочила из студии, чтобы отыскать и утешить рыдавшую Ивонну, которую обнаружила, как и предполагала, съежившейся в женском туалете. В расстроенных чувствах та сморкалась в туалетную бумагу.
— Не плачь, Ивонна, — утешала ее Роза, обняв маленькую девушку-кокни. — Он не оставляет тебя в покое, потому что знает, что ты можешь работать и лучше. За последнюю неделю он мне говорил вещи и похуже, но с меня это слетает как с гуся вода. А теперь умывайся и пойдем назад вместе.
— Все станут смеяться, — зашмыгала носом Ивонна. — Я не могу возвращаться.
— Нет можешь, Ивонна, — сказал Алек Рассел, неожиданно появившись в дверях.
— Что вы себе позволяете? — возмутилась Роза. — Это женский туалет.
— Ну и что? — огрызнулся он входя. — Ивонна, — пробормотал он шелковым голосом, — вы простите меня? — И он обнял ее, задрожавшую от возобновившихся рыданий. — Я всегда оскорбляю своих лучших учеников. Спросите у Розы. — Он продолжал с нежностью обнимать девушку, лицо Ивонны спряталось у
