– Мама, чем помочь тебе? – спросил я.
Безобразная улыбка не исчезала; я закрыл глаза и поцеловал в бескровную щеку.
– Когда-то я была молодая… – проговорила мама.
Я ушел в ванную за расчёской…
***
Стреловидный указатель с надписью: «Лечебница для душевнобольных». На пригорке ворота, за которыми постройки и двор со скамейками. Я пришёл к женщине, которой нужны Шопен и водка, но которая сама не нужна никому, кроме меня и ещё человеку, похожему на колдуна. Я знаю: Колдун пробирается к маме по вечерам.
***
На заднем сиденье бутылка с пивом и свёрток – мамины туфли на высоком каблуке. Беру их с собой на случай, если маму вдруг выпишут, и, кроме того, мне нравится опускаться на колено, чтобы обуть маму. Когда мама прохаживается по больничному двору в почти новых туфлях и страшно мятом халате – это, по- моему, потрясающее зрелище! «Может быть, выпишут сегодня?» – думаю я и, достав из «фиата» свёрток, подхожу к раскрытому окошку, за которым горбатенький человечек уплетает бутерброд с яичницей. Ротик человечка плотно набит пищей, но, проследив за движением его глаз, догадываюсь, что во двор пройти разрешается.
Присаживаюсь на скамейку под окнами медицинских сестёр – по моим расчётам горбун освободит ротик примерно через три-четыре минуты и тогда по внутреннему телефону сообщит, что пришли к г-же Эстер Сегал.
На скамейке с надтреснутой спинкой полулежит небритый мужчина – шевелением пальца подзывает к себе. Подхожу. Небритый тяжело дышит и внимательно разглядывает моё лицо.
– Мы знакомы? – спрашиваю.
– Не-е-е-е, – отвечает он. – Через два часа я повешусь, и ты сможешь забрать мою шапочку себе.
– Через два часа? – уточняю я.
– Да, через два.
– Ладно, я подожду, – обещаю я и возвращаюсь к скамейке, которая под окнами медицинских сестёр. Теперь на скамейке сидит старичок с узенькими глазками.
– И на вас шапочка? – говорю я.
– Это тюбетейка, – отвечает он. – В Бухаре носят тюбетейки.
– Так вы сейчас в Бухаре?
– Дурак ты! – сердится он. – Я в стране Израилевой. Раньше был в Бухаре, а теперь, слава богу, здесь. Меня самолёт доставил.
– Знаю.
– И тебя самолёт доставил?
– Я родился здесь.
– Вот как?
– Да.
– Когда был в самолёте, то из туалета побрызгал на Европу… Мне очень хотелось побрызгать на Европу! Нельзя было упустить возможности…
– Надеюсь, не упустили?
– Уж будь уверен! – под нижней губой старичка светится полоска слюны.
– Я уверен.
– Молодец!
***
Брожу по двору, пытаясь угадать, кто больной, а кто посетитель. Впрочем, это не сложно: у больных лица выразительнее. «Не двор, а музей, – думаю я, – коллекция выдающихся лиц!»
Возле подстриженных кустов, которые тянутся вдоль забора, женщина в белом халате задумчиво смотрит на дорогу. Пытаюсь представить себе её ноги – я всегда пытаюсь представить себе ноги женщин, у которых печальные глаза.
– Тоскуете? – спрашиваю.
Женщина не отвечает, даже голову не поворачивает.
– Может, смогу услужить? – говорю я. – Ведь если…
– Будьте добры, – перебивает меня голос с русским акцентом, – будьте добры, оставьте меня. Пожалуйста.
– Почему? – вырывается у меня.
Она смотрит мимо меня и молчит. Кажется, никогда не видел такие низко опущенные плечи.
– Мы могли бы поговорить о политике или о чём-то ещё, – не сдаюсь я.
– Сюда приходите говорить о политике?
Опускаю взгляд на часы – мама, наверно, после укола…
– Нет, – признаюсь я, – Здесь я рисую портрет женщины.
– Вы – художник? Художникам хорошо…
Пожимаю плечами и потом говорю:
– Я хотел бы рисовать вас.
– А как с той женщиной, которую уже рисуете?
– Она больна. Кажется, неизлечимо.
– Она красивая?
Поднимаю лицо к голубому покою неба.
– Когда она прохаживается по этому двору в туфлях, которые я обуваю на её ноги, то выглядит волшебно…
– Вы обуваете на её ноги туфли?
– Мне нравится делать это.
– А ей?
– Ей это нравится ещё больше.
Возле нас останавливается медицинская сестра Рухама. У неё каменное лицо, отчего у меня возникает страстное желание пощекотать у неё под мышками.
– Сестра Зина, вас к доктору Урбаху.
– Мне пора, – говорит сестра Зина, – простите.
Молча развожу руками и снова пытаюсь представить себе её ноги.
– Меня зовут Ашер, – говорю я вдогонку сестре Зине.
***
«Жарко, – думаю я, – сегодня слишком жарко, чтобы что-либо понять; сейчас разумнее всего влить в себя бутылку пива, которая осталась на заднем сиденье «фиата», а потом убраться ко всем чертям. Или к Ирис. Та молча примет, молча отпустит… Можно раздеть её и не раздевать, можно делать с ней то, что делаем обычно, а можно и то, что обычно не делаем…»
***
Человечек из проходной прижимается ушком к приёмнику, но заметив меня, движением крохотного пальчика просит остановиться.
– А он всё падает! – в глазках человечка неподдельный ужас. – Падает шекель, падает…
Пытаясь человека утешить, говорю:
– Лишь бы не штаны.
Человечек тяжело вздыхает, задумчивый взгляд отводит в сторону.
***
Забираюсь в «фиат». На заднем сидении бутылка пива. Пью за сына Ханана, за мои портреты, за Мирьям, а потом делаю большой глоток ещё и за медицинскую сестру Зину. Включаю приёмник.
Саксофон играет так, будто его щекочут. «Саксофону весело, – думаю я – а маму не выпускают… Неужели Колдун проносит в лечебницу водку?..»
***
