Поднявшись на ноги, я хотела бежать, но лоза со всех сторон лезла под ноги и хватала за колени и локти. Сбоку в меня с такой силы впился шип, что я от боли чуть секач не выронила. Прямо передо мной виднелся берег реки, до обрыва оставался всего один шаг. Один шаг и метров семь катиться под горку до грязевой полосы у воды. Высоковато, но все лучше, чем тростниковый нож в голову.
Но эти соображения мало чем могли мне помочь. Лоза и терновник крепко держали меня, не выпутаться. Муха, запутавшаяся в паутине. Я понимала: все кончено. Настала мне пора отправляться на вечный покой, на Большую сиесту. Ноги я еще кое-как подобрала, чтобы встать, но плющ все еще меня удерживал. Я бросалась на лозу всем телом, еще и еще раз, в надежде ее прорвать, но все напрасно.
Я оглянулась: Скунс прорубался сквозь заросли терновники, догоняя меня. Шляпу он потерял, свисавшая с волос птица пообдирала перья о кусты. Лицо его было изранено шипами так, словно он побывал в поножовщине. С усмешкой от уха до уха он подбирался ко мне и был уже так близко, что я различала каждый шрам, каждую морщину на его лице — на вид он был стар, как сам Сатана. Занес нож, и я, не оглядываясь больше, со всей дури ломанулась через терновник, проламывая его своим телом. Жуткая боль — шипы глубоко впивались, бороздили бока и выдирались из меня вместе с кожей и мясом. Но плевать на боль — лоза поддалась, и я кувырком покатилась к берегу.
Сильный удар — я распласталась на животе. Секач выпал и остался лежать неподалеку. Я хотела его схватить, но и двинуться с места не могла, не могла дышать: здорово меня шмякнуло.
Кое-как подобрала под себя ноги, но все же встать не смогла, только на спину перекатилась. Увидела над обрывом Скунса — все с тем же громким клекотом он прорубался сквозь заросли терновника на самом краю. И вот уже он слегка присел, оттолкнулся, подпрыгнул, чтобы из верхней точки спикировать прямо на меня.
Все было рассчитано правильно, однако расчет не пошел бандиту впрок: прыгнув вверх, он задел головой узел шипастого терновника, который оплел толстую ветку и свисал петлями вниз. Проволочные волосы зацепились за шипы, голова угодила в петлю[4]. После прыжка вверх он полетел вниз, и те ветки, что торчали в волосах, оторвались, отпустили его, сбив только птицу с головы Скунса, но петля вокруг шеи держала крепко. Она была толщиной с мужскую руку и душила его, как висельника. Скунс сучил ногами, пытаясь вывернуться. Нож он выронил — острие вонзилось в землю точно промеж моих ног, лезвие продолжало еще какое-то время дрожать. Ухватившись обеими руками за петлю, Скунс пытался высвободить свою глотку, но лоза так плотно обвивала шею, что он не мог даже подсунуть под нее палец.
Я за это время успела опомниться. Ползком подобралась к резаку, ухватила его и обернулась посмотреть на Скунса. Оттого что он лягался и брыкался, он только еще ниже опустился — насколько позволяла ему петля — и теперь висел, выпучив глаза и разинув рот, крошечный обрубок языка метался внутри, словно карлик, пытающийся выбраться из пещеры. Ему почти удалось дотянулся пальцами ног до земли — но лишь почти. Он повесился основательно, и довольно скоро перестал уже биться и булькать.
Держа наготове секач, я подкралась к нему, и тут, как назло, он содрогнулся всем телом — я чуть было не рубанула по нему секачом, но это было лишнее: он был мертв, окончательно и бесповоротно, и у него, как у курицы с отрубленной головой, просто освобождались, обвисали мышцы. Воняло сильно — не только привычной его вонью, но и тем, что вывалилось перед концом в штаны.
Когда я поняла, что Скунсу пришел конец, нервы у меня сдали. Как и в тот раз, когда я сидела на бревне и рыдала, потому что слишком много всего сразу обрушилось на меня, так и тут я села и заплакала.
9
Наплакавшись вдоволь, я пошла вдоль берега, таща за собой секач и ступая босой ногой на носок, чтобы выровнять ее с обутой. Так я дошла до того места, где мы оставили лодку и где я рассчитывала найти то бревно. Бревна там не оказалось — ночной ливень подмыл его и унес вниз по реке. Холодок пробежал по коже: так, значит, даже успей я добежать до реки, с берега мне бы некуда было деваться, а если бы я прыгнула в воду и поплыла, Скунс нагнал бы меня как нечего делать. Терновый куст спас меня, как в сказке про Братца Кролика[5].
Я перевалила через гребень холма и увидела дом, а еще — Джинкс, которая шла мне навстречу с пистолетом.
Я подошла ближе, и тут она сорвалась и пустилась ко мне бегом, и я тоже побежала, всего несколько шагов, потому что в босую стопу воткнулись занозы и ноги подо мной подгибались точно так же, как до того на берегу. Я шлепнулась на задницу и снова заплакала. Джинкс подошла ко мне, обхватила обеими руками, стала целовать в макушку, и я тоже ее поцеловала, и мы заплакали вместе.
— Ты его прикончила, да? Ты прикончила его? — твердила она. — Я знала, если кто-то сумеет с ним справиться, это ты, и никто другой.
— Он сам себя прикончил, — ответила я и рассказала, как все было.
— Я хотела бежать тебе на помощь, но испугалась, что меня он тоже убьет, и кто тогда защитит твою маму и Терри? Но потом я не выдержала и все-таки побежала, а тут ты идешь навстречу.
— Ты правильно сделала, — сказала я. — Все произошло очень быстро. Пуля в ногу хоть чуточку да задержала его.
— Счастливая случайность.
— Я так и поняла.
— От тебя воняет.
— Скунс дотронулся до меня.
— Горячая вода и мыло с этим справятся, — сказала Джинкс и помогла мне подняться.
Мы пошли к дому, и я то и дело оглядывалась через плечо, опасаясь, как бы Скунс не воскрес. И секач я из рук не выпускала.
Радостная встреча ожидала меня в доме. Первым делом для меня нагрели воды и хорошенько меня выкупали, а когда в доме еще и проветрили, мы почти отделались от запаха Скунса.
Мы оставались там еще несколько дней. Я нашла пару башмаков, принадлежавших старухе, — стоптанные, но все получше моих, так что их я и надела. Мы поговорили о том, что старуху надо бы похоронить во второй раз, но, к стыду моему, так и оставили ее стоять, прислонившись к дому, только закрыли ставни на том окне, чтобы дурной запах не проник в дом.
Мы с Джинкс ходили удить рыбу и каждый раз, когда высовывались из дома, обязательно проверяли, висит ли Скунс там, где мы его видели в последний раз, все боялись, как бы не ожил. Но он был вполне и окончательно мертв. Стервятники уже принялись за него, выклевали глаза, оторвали кончик носа и губы. И вонял он теперь вдвое хуже, чем при жизни.
Когда Терри слегка оклемался и мы решили, что теперь маме будет уже не так тяжело нянчиться с ним, мы взяли обрез и настреляли белок. Их мясо долго хранить нельзя, но они вкусные, можно три дня подряд только ими и питаться. Еще мы собрали ягод и дикого винограда. И обрез тоже оставили маме. Из нас троих она лучше всех годилась для того, чтобы ухаживать за Терри, лишь бы не забывала, как должна вести себя мать. А за последние дни она здорово в этом поднаторела.
Мы с Джинкс взяли немного денег из банки на случай, если они нам понадобятся. Я вооружилась секачом, Джинкс — пистолетом, и мы отправились в путь. Идти пришлось долго, два дня добирались только до большой дороги. Спали под деревьями, поутру отряхивались от красных жучков, которые забирались нам даже в такие места, которые назвать неприлично. Добравшись до большой дороги, избавились от секача и пистолета: надеялись поймать попутку, а кто бы нас посадил в машину с таким снаряжением?
Впрочем, могли бы и не беспокоиться по этому поводу — целый день шли, и ни одна машина не проехала мимо нас по красной убитой глине до тех пор, пока мы не увидели впереди городские дома, а тогда уже и пешком дойти ничего не стоило. И вот он — Глейдуотер.
— Добрались все-таки! — сказала Джинкс.
