стола и остановился, будто соображая, откуда появилась сзади непривычная тяжесть. Он неуверенно помахал хвостом, лег на пол и повернул голову, чтобы получше разглядеть неожиданное приобретение, лизнул его, понюхал, ничего не понял и побежал кормиться, – здорово проголодался.
Несколько дней Лайт не разлучался с Рэксом. Новый хвост подвергали разным испытаниям – пытались его жечь, сдавливали тисками, прокалывали иглами, облучали максимальными дозами радиации. Ничего с хвостом не делалось. Рэкс умиленными глазами смотрел на экспериментаторов, ожидая полагавшегося вознаграждения. Потом с хрустом жевал сахар, и выжидал – не придумают ли его хозяева еще какой-нибудь игры с хвостом.
Как всегда после крупного успеха, Лайт и Милз сидели в маленьком кабинете, закинув ноги на «стол раздумья», и молча переживали случившееся – каждый по-своему, Лайт включил старую музыку в исполнении любимых виртуозов и отрешился от всего. Милз не слышал звуков рояля, углубившись в свои мысли.
А когда разговор начался, выяснилось, что они думали об одном и том же.
– На свете много калек, Гарри.
– Много, – подтвердил Лайт.
– Но мы не можем им помочь…
– К сожалению.
– Жалко детей…
– Очень…
– Но помочь даже одному – значит возбудить надежду у всех. Пришлось бы забросить все и всю жизнь заниматься починкой.
Прежде чем откликнуться, Лайт дослушал окончание опуса.
– Почему бы не отдать рецептуру… Просто так отдать какому-нибудь мировому центру, пусть организуют…
– Утопия, Гарри. На витаген слетятся все деляги. И прежде всего из него наделают солдат, непробиваемых, несгораемых вояк. Мы боимся создать одного бессмертного мерзавца, а те с великой охотой начнут выпускать тысяч бессмертных палачей.
Молчали долго. Искали доводы – за и против.
– Да, – сказал Лайт. – Мы идем своей дорогой и сворачивать не будем. Ограничимся пока хвостом Рэкса.
14
Тысячи датчиков передавали не потоки, а полноводную реку информации. С группой подсобных машин Минерва анализировала поступавший материал и была загружена, как никогда раньше. Работа человеческого мозга создавала столь сложную, изменчивую и пеструю картину, что даже простейшая регистрация того или иного состояния требовала несметного количества операций. Одних лишь оттенков какого-нибудь серого или оранжевого цвета насчитывалось сотни. И каждый из них означал что-то свое, неповторимое. Линии сплетались столь причудливо, вспыхивали и меркли с такой скоростью, что только фиксаторы Минервы успевали их классифицировать и укладывать в запасники необъятной памяти.
Пробиваясь к истине, Минерва пренебрегала временем и могла заниматься бесконечными математическими выкладками по любому поводу. Зная эту ее черту и неспособность останавливаться на приблизительных выводах, Лайт напомнил ей, что сроки его жизни ограничены, что он не ждет скрупулезной точности и будет рад даже предварительным результатам.
Обобщенная голограмма, представленная Минервой для обозрения, вызвала у исследователей веселые воспоминания о первой попытке заглянуть в свои души.
– Я хочу предупредить, – начала Минерва, – что материал, который нами использован, ограничен географическими рамками нашего общества. Поэтому и выводы мои нельзя распространять на все человечество. Как видите, между голограммами животных и человека много общего, особенно в части инстинктов. Вы по праву можете сказать Булю или Цезарю: «Все твое нам не чуждо», но добавьте: «Не все наше тебе ведомо».
– «И слава богу!» – ответит Буль.
Минерва пропустила мимо ушей реплику Милза и продолжала:
– Основное различие в развитии второго комплекса – Инта. Если у животных, даже самых высоко организованных, мы могли различать в коре лишь две-три ступени активной деятельности – следы рассудочности, то у человека прослеживаются и восьмая, и даже девятая. И это не предел. Неиспользованные резервы мозга велики. Возможны и более высокие ступени, но я не смогу этого доказать, потому что такие индивидуумы крайне редки.
– Мы с Гарри для этой цели не годимся? – с шутливой обидой спросил Милз.
– Нет. У доктора Лайта Инт приближается к девятой ступени, а у вас – на порядок ниже.
– Так тебе и надо, – незлобиво откликнулся Лайт. – Пора знать, что Мин не умеет говорить комплиментов.
– Напомню, – словно в утешение вставила Минерва, – что и седьмая ступень – явление нечастое. На этой модели вы видите самый распространенный уровень – пятую ступень. Этого вполне достаточно, чтобы не только выжить, но и процветать.
– Ну, выжить у нас может и клинический идиот с нулевым интеллектом, – заметил Милз.
– Может, – согласилась Минерва. – Среди животных любого другого вида особь, лишенная всякой сообразительности, обречена на уничтожение. В человеческом обществе все иначе. Естественный отбор потерял свою силу. Для выживания решающим стало социальное положение. Случайности рождения – высокое имущественное положение родителей, унаследованное богатство – не только обеспечат личное благополучие очень глупому человеку, они еще позволят ему испортить жизнь многим одаренным, но зависимым от него людям. Ничто не помешает ему передать свои гены детям.
– А как ты отличаешь одну ступень от другой?
– Шкала, конечно, условна… Если эмоции дают о себе знать цветом, тональностью и сочностью красок, то мышление оставляет след в виде линий разной длины и конфигурации. Из таких линий складываются многоплановые, трехмерные орнаменты – умозаключения. Чем богаче набор орнаментов и сложнее их сочетание, тем выше Инт. В отличие от людей животные не способны заглядывать в будущее, даже в самое близкое. А человек… Ко многим его определениям я бы добавила и такое: «Существо, способное прогнозировать». По тому, насколько верно он умеет предвидеть последствия своих и чужих поступков, можно судить о его уме. Для наглядности перейдем к отдельным людям.
У Минервы уже образовалась большая «портретная» галерея в голографическом исполнении, и она демонстрировала ее, как художник, сопровождающий посетителей по своей персональной выставке.
– Вот голограмма Хьюберта Плайнера.
Имя великого физика-экспериментатора, прославившегося созданием установок искусственной гравитации, было известно всем ученым мира. Но знали его и многие простые люди, далекие от науки, как самоотверженного борца за мир между народами.
– Это, пожалуй, единственный образец Инта, способного иногда подниматься выше девятой ступени. Но примечательна голограмма Плайнера не только этим.
Минерва вернулась к хорошо знакомым стволам эмоций.
– Как и все люди, Плайнер унаследовал от своих прародителей врожденные инстинкты личного и видового самосохранения. Они сопровождают человека всю жизнь. Даже во многих детских играх и в спорте заложены древнейшие элементы инстинктивной программы выживания: убежать – догнать; спрятаться – найти; опередить, одолеть… Но на этой голограмме особенно выразительны изменения, которые произошли в Инсе человека как животного общественного. Ствол видового самосохранения необычайно разросся и дал тысячи ответвлений. У Плайнера он заглушил все эгоистические структуры. Кроме уникального сочетания альтруистических эмоций для Плайнера характерно и другое. Не отделимыми от него стали те высокие нравственные начала, которые закреплены социальным опытом, освящены традициями и передаются от
