с самим собой.
– Бобби, – сказал он. – Я ведь ученый. Роль, которую ты мне навязываешь, не для меня. Я хочу работать в науке. Пойми меня, Бобби.
– Во-первых, ты знаешь, что работы, о которой ты мечтаешь, тебе ни в какой лаборатории не найти. Не тот возраст и не те времена. Когда мы ломали головы над витагеном, ты бы нам очень пригодился, а сейчас…
– Я вовсе не затем сюда приехал, – обиженно повысил голос Зюдер. – Ты меня неправильно понял.
– Во-вторых, – жестко оборвал его Милз, – бывают такие годы в истории, когда ученый должен пожертвовать всем ради победы правды над неправдой, добра над злом. Должен, Арт! А сейчас речь идет о спасении всего живого. Ты, разумеется, можешь отказаться. Тем более у тебя для этого есть основания: роль, которую я тебе навязываю, вовсе не безопасна. Если Торн разоблачит тебя, силы, стоящие за ним, не остановятся ни перед чем. Это может стоить тебе жизни.
Последние слова Милза преобразили Зюдера. Растерянность сменилась решительностью, пришибленность – гордостью. Он протянул Милзу руку:
– Ты убедил меня, Бобби. Распоряжайся мной, как считаешь нужным.
– Спасибо, Арт. Свяжись с Торном и скажи, что согласен приступить к исполнению новых обязанностей.
9
Шел телеприем, устроенный кем-то из родичей Рэти по случаю помолвки ее троюродной, а может быть, еще более дальней сестры.
Все было очень просто. В назначенное время вы подключались по кодированному каналу к избранному кругу приглашенных, появлялись в соответствующем наряде, видели всех и все видели вас. Разумеется, и свою телекомнату, служившую для вас фоном, следовало обставить и подготовить соответственно поводу для встречи: юбилею, свадьбе, похоронам…
На телеприемах все было как встарь. Вас со всех сторон окружали люди, вы ходили, улыбались, раскланивались. Когда вы протягивали руку навстречу протянутой вам, изменившийся потенциал биологического поля создавал нужную температуру и возникала полная иллюзия состоявшегося рукопожатия. Таким же способом сближались пары, когда начинались танцы. При желании можно было уединиться с нужным человеком, приблизив его изображение, и обменяться с ним мыслями, если таковые находились.
На этот раз прием устраивал владелец роскошного загородного дворца. Кроме того, он еще был обладателем большой картинной галереи и коллекций довольно ценных безделушек. Все это он выставил напоказ, не опасаясь, что гости могут прикарманить какой-нибудь шедевр.
Участники приема бродили по аллеям парка, расцвеченным праздничными огнями, слушали пение птиц, вдыхали аромат изысканных цветов.
Рэти обменялась с невестой телепоцелуем, не грозившим нарушить косметическую гармонию, протянула руку для поцелуя десятку молодых жеребцов, бросившихся ухаживать за ней, но от танцев уклонилась, сославшись на недомогание. Она терпеть не могла эти призрачные сборища и пренебрегла бы приглашением, если бы не Гарри.
Провела она в лаборатории гораздо больше времени, чем предполагала. Ее увлекла роль не то лаборантки, не то секретарши при Лайте – роль, позволявшая находиться рядом с ним не только ночью, но и днем. Впервые в жизни она выполняла обязанности – делала не то, что хочется, а то, что кто-то другой считал нужным. Это было забавно. Но на такое времяпровождение ее хватило бы ненадолго. Удерживали ее голограммы, эти странные окна в чужие души. Впрочем, больше всего ее интересовала одна душа – ее собственная. Она могла сколько угодно всматриваться в свою голограмму, чтобы с помощью Лайта или Дика расшифровать еще какой-нибудь иероглиф.
– Вот это желтоватое сияние, которое тянется от второго ствола, – нежность…
Они сидели вдвоем, и в полутьме Лайт любовался ее лицом, которому выражение непривычной самоуглубленности придавало особую прелесть.
– Включи свою, – потребовала Рэти.
Рядом появилась голограмма Лайта. И на ней – то же желтоватое сияние.
– Это значит, что мы чувствуем одинаково? – спросила Рэти.
– А как могло быть иначе? Когда такая желтизна заливает все этажи мозга, мы с тобой перестаем думать.
– И только тогда я становлюсь счастливой, – тихо проговорила Рэти. – Почему это, Гарри? Почему истинно счастливыми мы становимся только, когда выключается интеллект?
– Я, например, бываю счастливым, когда интеллект работает особенно плодотворно.
– Ты, ты… Я говорю о простых людях, таких, как я. Мысли мешают нашему счастью… Как-то Дик показал мне обобщенную голограмму тысяч людей. Господи! Сколько на свете дураков с птичьим интеллектом! Они ни о чем, кроме своих выгод, не думают и не могут думать. А на каких только постах они не сидят, какой властью обладают!
– А при чем тут счастье?
– Ну как же ты не понимаешь?! Именно они чаще всего испытывают счастье. Ум не мешает им. Разве это справедливо?
– Никак не могу привыкнуть к твоей логике. Давай разберемся, что такое счастье. Назовем так особое состояние, которое человек испытывает, когда удовлетворяется его самое сильное желание. Согласна?
– Не только. Бывает счастье без всякого желания… От бездумья, от простого созерцания неба…
– Бывает… Неосознанное. Такое состояние мы называем «радостью бытия». И оно отобрано в числе других поощрительных эмоций, как приманка жизни. Особенно часто мы наблюдаем его на голограммах детенышей. С возрастом эта радость приходит все реже. Ее сменяет другое, очень распространенное состояние – «тоска бытия». Но не эти переживания я имел в виду. Вернусь к своему определению. Счастье может быть коротким и длительным, чуть заметной вспышкой и глубоким потрясением. Все зависит от того, какое желание и как оно удовлетворено. Мини-желание приносит мини-счастье. Когда достигается великая цель, рождается огромное счастье. Великую цель может поставить только высокий интеллект.
– Ну какую ерунду ты говоришь, – возмутилась Рэти. – Я ставлю цель – добиться победы в какой- нибудь чертовой гонке. Рискую жизнью. Добиваюсь своего. И думаешь, я очень счастлива? Черта с два. На другой день мне плевать на эту победу. А когда я без всякой цели сплю с тобой, я счастлива, как богиня, если только богини бывали счастливы, в чем я очень сомневаюсь.
Так они пререкались, пока Лайт не привлекал ее к себе и они не забывали о всех голограммах.
Как-то она ему призналась:
– Старая сводня все чаще стала твердить мне одно и то же: «Пора заводить ребенка. Рожай. Будет поздно, пожалеешь…»
– По-моему, в этом случае она права.
– Вот видишь, какой ты непоследовательный! Сам прекрасно знаешь, что желание это неразумное, слепое, снижающее меня до уровня крольчихи.
– Ты испытала бы очень глубокое и длительное счастье. Не случайно естественный отбор связал эту эмоцию с инстинктом продления рода. Никогда счастье не бывает таким полным, как в периоды любви и материнства.
– Знаю эту приманку, – не дослушав его, подняла голос Рэти, – и не поддамся. Не доставлю старой дуре удовольствия, не принесу еще одного жильца в этот сумасшедший дом.
Уже задним числом Лайт по голограммам познакомил Рэти с трагедией Силвера и ролью Гудимена. Особенно потрясла ее правда о заключении комиссии Боулза.
– Как же мы все ему поверили?!.
– Не все, но поверили.
