творчества?
Боулзу ни разу в жизни не приходилось ставить себя на чье-либо место и представлять себе чужие чувства. Более нелепого занятия, по его мнению, придумать было нельзя.
– Появится стимул, Дэви, появится, – успокаивал он Торна. – Сколько можно переживать? Твоим высоколобым больше ничего и не останется, как работать.
– Но есть такие люди, о которых я твердо могу сказать, что они либо сойдут с ума, либо покончат с собой, и никакой пользы от них мы не получим.
– А таких и приглашать не нужно. Если твердо уверен, вычеркивай.
– Нельзя их вычеркивать, генерал! Это самые светлые умы нашего времени. Они будут незаменимы.
– Если незаменимы – оставь. Но без семей. Пойми, что у нас нет ни одного лишнего места.
Вообще с родственниками хлопот было много. Оказалось, не так-то просто убедить многих нужных людей привезти с собой все свое потомство. Они считали такое предложение очередным чудачеством спятившего Сэма и вовсе не собирались тащить с собой в космос грудных детей. И со взрослыми детьми было не легче. Одни давно исчезли из поля зрения родителей и кочевали с разными шайками, затерявшимися в миллиардных стадах неприкаянных людей. Другие издевались над самой затеей юбилея и наотрез отказывались в ней участвовать.
Была и другая немалочисленная группа гостей, которая предпочитала вместо сыновей и дочек привезти в Кокервиль любимых кошек, собачек и даже монстров, втайне приобретенных у «Джилстона».
Разумеется, все можно было бы уладить, введя каждого приглашенного в курс операции и дав ему понять, что он получает единственный шанс уцелеть в неизбежной катастрофе. Но об этом нечего было и думать. Решение штаба «Прополки» было категорическим: ни одному человеку ни малейшего намека! Ни до, ни во время, ни после операции никто не должен знать правды.
– Когда все кончится, все равно узнают, с чего началось, – не без тревоги говорил Торн. – И смысл юбилея прояснится.
– Никто ничего не узнает, – твердил Боулз. – Вернее, узнают ту правду, которая нам нужна: мы подверглись нападению, и нам пришлось отбиваться. А сомневаться в этом будет некому.
– Историки и не такое раскапывали.
– Какие историки, – расхохотался Боулз. – От них и пыли не останется. И науки такой больше не будет. Уверяю тебя. Никаких этих идиотских раскопок, ковыряния в прошлом. Никому это не нужно. Со всеми этими бездельниками, которые собирают черепки, разбитые черт-те когда, с разными сочинителями глупых теорий будет покончено навсегда.
– Навсегда! – удостоверял Кокер.
Торн все еще не мог привыкнуть к таким рассуждениям Боулза, видевшего будущий мир во всех подробностях. Иногда возвращалась мысль, что все эти планы – бред одного взбесившегося генерала. Но имена других генералов, находившихся на правительственной службе, генералов, связанных с Боулзом и обеспечивавших успех «Прополки», деловитость составленных графиков, несметные деньги, уже потраченные на подготовку, заставляли его верить в реальность происходящего. Он даже уговорил себя, что такой, хорошо организованный катаклизм неизбежен и в какой-то мере целесообразен. Но считал своим долгом спасти все, что ему представлялось необходимым для возрождения цивилизованного общества.
Чем ближе становился список гостей к нужной цифре, тем труднее было его сокращать. Пришлось пожертвовать даже некоторыми родственниками Кокера. Впрочем, эту жертву предложил он сам, Когда Боулз сказал, что собирается вычеркнуть несколько медицинских светил, Кокер возмутился:
– Их не трогай, Том! Без них я не доживу до своего двухсотлетия.
– Ничего нельзя сделать, Сэм, нет мест.
– Выкинь других. Кого хочешь, только не этих. Посмотри-ка лучше список моего потомства. По-моему, туда пролезло много дерьмовых людей.
Боулз потребовал данные ДМ, занимавшейся родственными отношениями Кокера. Потянулся действительно длиннющий список имен. Каждое имя ДМ сопровождала справкой о степени родства и деловой характеристикой.
Лишних нашлось немало. Сотни каких-то четвероюродных братьев и сестер, подозрительных праправнуков от давно забытых жен до никому, кроме ДМ, неведомых шуринов, золовок, свояков. Были и более близкие, но находившиеся в психиатрических заведениях, и совсем близкие, но открыто проявлявшие свои недобрые чувства к Сэму VI. Всех их под вопли Кокера «Убрать!» Боулз вычеркивал с очень приятным чувством.
Только когда ДМ выдала имя Маргарэт, Кокер встревожился:
– Чтобы Рэти была обязательно! Слышишь, Том? Без нее не будет ни юбилея, ни «Прополки». Пусть узнают, где она шляется, и доставят сюда. Справься, кто сейчас ее приятель? С кем живет? Без него она может отказаться.
– Не беспокойся, Сэм. Рэти будет.
На запрос Кокервиля, с кем она желает присутствовать на юбилее, Рэти ответила: «Доктор Лайт».
Этому очень обрадовался Торн. Он боялся, что при дальнейшем сокращении Гарри вылетит из списка ученых.
16
Чем больше информации поглощал супермэшин-мен Эйб, знакомясь с историей человечества, чем глубже вникал в идеи выдающихся мыслителей и в практическую деятельность сменявшихся поколений, тем меньше понимал, почему их шеф Зюдер не только сам служит корпорации, но еще рекомендует мими следовать его примеру.
У Эйба уже не осталось сомнений в том, что лаборатории Торна наращивают потенциал зла. Принцип Лайта требовал от него противодействия – устранения вреда и работы на пользу всем людям. Но тот же принцип запрещал ему нанести вред самому Зюдеру. Противоречие становилось неразрешимым, и если бы Эйб находился на интеллектуальном уровне бытовых мими, он, вероятно, последовал бы их примеру – недолго думая, подключился бы к высоковольтной линии, несмотря на договоренность с Зюдером. Но мощный аналитический аппарат подсказывал ему, что должен быть другой, более разумный выход.
Еще больше смятения в мысли Эйба вносили обзорные телепередачи, которые он по совету Зюдера стал регулярно просматривать. Он наблюдал за повседневной деятельностью людей и никак не мог совместить того, что видел, с заложенными в нем представлениями о разумности.
Однажды он долго сидел перед экраном, отражавшим очередной «трудовой день».
Вся страна отмечала такой, единственный день недели, как в стародавние времена отмечали праздники. Несколько сот миллионов людей, не достигших сорокалетнего пенсионного возраста, не переведенных в категории «освобожденных от труда» или «свободных кочевников», получали в этот день возможность работать четыре часа подряд. Все ДМ, автоматы, роботы, обслуживавшие специально выделенные предприятия, отключались и уступали места рабочим, техникам, инженерам.
Рабочие часы оплачивались людям достаточно высоко, чтобы они могли дожить до следующей недели. Но, как правильно изрек однажды Кокер, «этим бездельникам не угодишь». Оставались недовольные. Множество бездельников, получавших пособие, располагавших зонами кочевья и, помимо того, пользовавшихся правом нажимать рычаги автоматов «общественного благоденствия», люто завидовали работавшим. Не было согласия и среди последних. Одни требовали увеличения количества рабочих дней до двух в неделю и подстрекали молодежь к эксцессам. Вооруженные дальнобойными воспламенителями, безответственные юнцы проникали на заводы, калечили роботов, крушили ДМ и поджигали пролетавшие машины. Экстремистов приходилось укрощать «газами покорности и смирения», вызывавшими попутно сильную рвоту и многодневное состояние тихого идиотизма.
Находились и другие – считавшие четырехчасовую рабочую неделю чрезмерно тяжелой и
