кто-нибудь другой? Ведь есть в Алферовке люди, у которых было больше оснований его ненавидеть.
Кожарин задумался, пожал плечами.
— Так уж вышло.
— Не может быть, чтобы у вас не было своей, личной причины.
— Да поймите, товарищ следователь, что не мог я, не мог! Нельзя было больше терпеть. — Кожарин потряс кулаками, и в глазах его отразилось страдание.
Колесников вышел из-за стола.
— Садитесь на мое место и пишите. Все пишите. И почему не могли терпеть — напишите. Вы пришли сами, сознаетесь по своей воле, да еще в такой момент, когда следствие пошло по неправильному пути. Все это суд учтет в вашу пользу.
Кожарин уселся поудобнее. Писал он медленно, обдумывая каждое слово. Чтобы меньше отвлекать его своим присутствием, Колесников взял газету и плюхнулся на диван. Глаза его, не видя текста, заскользили по типографским строчкам.
Теперь, когда следственная задача была почти решена, вместо удовлетворения пришла растерянность. Случись это неделю назад, он был бы полон радости. Сейчас он чувствовал себя виноватым, как будто обманул хороших, доверявших ему людей. Он делал только то, что сделал бы на его месте любой следователь. Никто не может упрекнуть его в нарушении следовательской этики. Откуда же это недовольство собой? Почему опять возникло желание немедля уехать отсюда, не встречаясь больше с Сударевым и Даевым?
Перо Кожарина двигалось все быстрее. Он увлекся и забыл о следователе. Его затвердевшее лицо стало бледнее обычного. У кромки светлого ежика волос блестели капельки пота.
Опустив газету, Колесников с теплым чувством смотрел на склоненную голову колхозного электрика. Он был уверен, что суд ограничится условным осуждением, и ему хотелось, чтобы в этом не сомневались ни Кожарин, и ни один человек в Алферовке.
Кожарин поставил точку, старательно расписался, не перечитывая, передал исписанные листки Колесникову и, облегченно вздохнув, откинулся на спинку стула.
Это был странный документ. Кожарин обстоятельно перечислил преступления Чубасова, описал обстановку, которая сложилась в Алферовке с его приездом. Он горячо доказывал, что такие, как Чубасов, не должны пользоваться правами честных людей и что он, Кожарин, не имел другой возможности исправить вопиющую несправедливость. Происшествие было изложено протокольным языком: точно назывался час, указывалось место. О свидетелях и поездке к Покорнову — ни слова.
— Этого недостаточно, — сказал Колесников. — Точно так же мог бы написать любой, кто был в это время у продмага.
— Больше сказать нечего.
— С кем вы поехали к Покорнову?
— Не скажу.
— Может быть, теперь, когда вы сознались, кто-нибудь из свидетелей вспомнит, что видел вас у скамейки?
— А вы их спросите.
— Придется вам встретиться с некоторыми свидетелями на очных ставках.
Кожарин пожал плечами. Колесников задумчиво перелистывал страницы показаний.
В дверях появился Сударев. Он на мгновенье запнулся, прощупал глазами собеседников, потом перешел на крик.
— Я те, черта, по всей деревне ищу! Мотор встал. Где электрик? Нет электрика. Электрик лясы точит. — Уже войдя в комнату и доставая папиросу, обратился к Колесникову: — Вы меня, Михал Петрович, извиняйте, может, он вам по службе нужен, но и нам без электрика труба.
Кожарин насмешливо посматривал на Сударева.
— Не паникуй, дядя Ваня. Похоже, что мотор не на ферме, а у тебя отказал. Садись, покури.
— Некогда раскуривать, — сказал Сударев и снова повернулся к Колесникову. — И чего с ним толковать? Его в ту пору в деревне не было.
— Есть о чем, Иван Лукич. Вот, признался Кожарин, что Чубасова на тот свет отправил.
Сударев забыл о спичке, горевшей в руке, и, только почувствовав ожог, плюнул на нее и на пальцы.
— Ну не совестно тебе людей морочить? — спросил он, выкатив глаза на Кожарина. — Не верьте ему, Михал Петрович, ни слова. Шутку над вами играет. — Пошарив по столу глазами, спросил: — Как разговор вели, под бумажку или так?
— Как полагается, — сказал Колесников, приподнимая исписанные листы.
— Очки втирают, Михал Петрович. И Шуляк, и этот, оба-два договорились комедию ломать.
— А ведь это нехорошо, Иван Лукич. Не много ли шутников для одной деревни?
— Чего хуже! Болтают, как малые дети: сегодня одно, завтра другое.
Кожарин любовался Сударевым как человек, непричастный к разговору.
— Хотите — верьте, хотите — нет, — продолжал Сударев,— все, как один, скажут: глупость все это, не было его.
— Теперь это трудно будет говорить. Кто в глаза Кожарину скажет, что он лжет? С чего бы ему врать? Он понял, что суд нужен и неизбежен. Поймут и другие. И вы поймете.
Сударев, словно вдруг обессилев, опустился на стул.
— Не за что его судить, — сказал он устало.
— Может быть, и не за что. Но без суда этого не решить.
Уставясь в половицы, Сударев глубоко затягивался и мотал головой, будто вел трудную беседу с самим собой.
— Как же теперь с ним? — спросил он, ткнув сиротливо торчавшим большим пальцем в сторону Кожарина.
— Может идти.
Кожарин встал и выжидательно посмотрел на Колесникова.
— А этой... расписки не возьмете?
— Не нужно, вы и так никуда не сбежите. А понадобитесь, вызову.
— Правильно! — обрадовался Сударев. — Чего бумагу переводить. Пошли, пошли.
Подталкивая Кожарина в спину, Сударев выпроводил его на крыльцо.
С признанием Кожарина все изменилось. Как и предполагал Колесников, Кожарина слишком уважали в Алферовке, чтобы выставить его лжецом в глазах следователя. Пришлось прибегнуть только к одной очной ставке.
Нюшка Савельева, которой Кожарин сам задавал вопросы, сам напомнил, как поздоровался с ней у продмага в роковой час, расплакалась и сквозь слезы проронила: «Ну видела, видела...»
Заговорили другие свидетели. Нет, они не изменили своей позиции, не отказывались от старых показаний. С прежней яростью они обвиняли Чубасова и еще более горячо защищали его убийцу, но теперь уже не безвестного и неведомого, а своего, близкого им человека.
— Алешке виднее, Михал Петрович, — сказал на последнем допросе старик Куряпов. — Правильно рассудил: чего ему бояться? Нечего ему бояться! Коли уж и ты ему плечо подставил...
— Как это я плечо подставил? — оборвал его Колесников.
— А нет? Кто до глуби докопался и Лаврушку Чубасова проклял? Не ты? И к Алешке ты со всем уважением, — за решетку не бросил, за руку здоровкаешься. Признал, выходит, что правильно он той рукой распорядился.
— Никогда я этого не признавал.
— Словами не признал, так вить не кажное слово по всей деревне бренчит.
Мнение Куряпова разделяла, видимо, вся Алферовка. Свидетели разговаривали без опаски, доверительно, и оформить материал законченного дела не представляло труда.
Пришел срок прощаться и с даевской дачей. Ужинали молча. Елизавета Глебовна ни разу не присела за
