в глазах у какой-нибудь пьяной скотины, а совсем по-иному, по-сказочному и по-правильному. Быть может, даже сам предмет оставался в одиночестве, но две разные и в то же время одинаковые сути вежливо предъявляли его. То же и с людьми — у каждого из них был свой двойник, но эта двойственность была спрятана за морями, за долами, и главная сила, движущая всем миром, была, несомненно, в объединении этих двойников. Что за несчастье знать, что где-то в миру маешься еще один ты, которому не позвонить, не написать, не дать знак, что скоро несправедливость исправится и произойдет то долгожданное и необходимое, о, милый мой друг, слияние. Так дождевая капля на стекле настигает другую, так на мгновение вспухают обе они и далее, уже вместе, продолжают свой извилистый бег, ничем не отличаясь от капель других!
Нет, не прояснить, не передать своими словами, какой смысл писать самому себе письма, меняя почерк и прикрываясь в конце неразборчивой подписью, но самое главное — потом эти письма читать, где безумно волнуясь, а где — чего уж греха таить — обливаясь слезами, всякий раз сетуя на то, что отправитель не оставил обратного адреса, по которому не хотелось бы писать, но хотелось бы ехать, мчаться, невзирая на визы, билеты и расстояния.
— Ну вы понимаете, о чем я молчу, вы понимаете, что я хочу сказать, — вдруг произнес Пикус, и по тому, как посерьезнели девочки, как переглянулись они, стало ясно, что ничего не поняли они и понять, конечно же, не могли.
— Перво-наперво, — сказал Пикус, — наша дружба не чревата никакими неприятностями для вас. Увы, есть такие постыдные случаи, когда пожилой джентльмен завязывает знакомство с молодыми леди, имея в уме лишь одни порочные и преступные помыслы. Если у вас есть лишь малейшее подобное подозрение на мой счет, то нам следует немедленно же расстаться. (Какой страх объял его при этих словах; вдруг вообразилось, что девочки сейчас молча поднимутся и уйдут. Нет, не пошевелились, нет, остались.)
Следовало немедленно же смягчить сухость тона, заставить, что ли, улыбнуться себя, но так нервничал Пикус, так боялся выдать собственное волнение, что лицо его все больше мрачнело, и вот уже даже брови, как две знакомящиеся собачки, ткнулись друг в друга.
— Да, мы помним, вы намеревались нам что-то рассказать, — сказала Эмма, впервые в жизни испытывая вдруг томное теплое удовольствие от их несомненной власти над посторонним человеком. Эту власть требовалось еще до конца осознать, прочувствовать и правильно ею распорядиться.
Она посмотрела на Ю и по тому, как на мгновение дернулся ее вспыхнувший глаз, немедленно поняла, что и та думает то же самое. С той же закономерной одновременностью они представили, как, воспользовавшись ситуацией, они смогли бы отравить или зарезать этого человека, и тот в ответ, столь явно порабощенный своей безумной симпатией, скорее всего, не заметил бы ни первого, ни второго. Конечно, они слышали и читали про такие вот злодеяния, совершенно искренне порицая их, зная к тому же, что правосудное человечество уже давным-давно обзавелось достаточным количеством гильотин, электрических стульев, топоров, веревок и тому подобного. И теперь словно не себя, благочестивых скромниц, видели они рядом с Пикусом, а двух других незнакомых девочек, хладнокровных и алчных, которые — не будь они плодами фантазии — могли бы с максимальной выгодой для себя воспользоваться ситуацией. И вдруг подумалось, что эти две незнакомки, воспользовавшись паузой, сейчас что-то скажут, сделают что- то, после чего бесследно исчезнут, оставив их, Эмму и Ю, с глазу на глаз с полицейским, судьей и палачом, который (самый неприятный из всех упомянутых) расчехлит топор, попробует ногтем острие, размахнется покрепче…
— Прежде чем вы начнете что-нибудь говорить, ответьте, пожалуйста, почему вы не думаете, что мы можем злоупотребить вашим доверием? — вежливо спросила Ю.
Ответить можно было по-разному, например, красноречивым молчанием и плавной мимической волной на лице, которая разбрызгается вдруг несколькими столь неожиданными слезинками. Или лаконичным: мол, у меня нет выхода, ведь так долго я ждал вас… Или долгим многословным и многотрудным объяснением с воспоминанием собственных бессонных ночей, когда всего лишь непогашенный свет в туалете заставлял думать, что кроме одного Пикуса, лежащего сейчас в кровати, есть Пикус и другой, что вышел лишь на минутку, чтобы полюбоваться собственной тонкой полоской жидкого электричества. Вот-вот он вернется, мой милый Пикус, вот-вот мы снова ляжем с ним на одну кровать, вот-вот мы пожелаем друг другу спокойной ночи, вот-вот сольемся мы с ним воедино, но всякий раз бессонница заканчивалась на самом неподходящем месте, и утром, когда снова головная боль и снова цокот голодных голубей снаружи на подоконнике, с отчаянием вспоминалось несвершившееся ночное свидание.
— Ну, прежде всего, злоупотреблять моим доверием было бы совсем и совсем не в ваших интересах, — спокойно произнес Пикус. — Я, видите ли, дорогие мои, не просто какое-нибудь частное лицо, не какая- нибудь там персона вне достоверности, не отпечаток чьей-нибудь (пускай даже своей собственной) галлюцинации, а самый что ни на есть настоящий фильмовый режиссер, фигура, безусловно, известная и даже знаменитая. Моя фамилия Пикус, и я уверен, что вы смотрели не меньше дюжины моих фильмов. По разным причинам, которые вам, моим милым несмышленым голубкам, знать еще рановато, в титрах фильмов значатся совсем другие имена, но вам я открываю большущий секрет подлинного авторства. Да- да, «Охота в прохладе» — это тоже снял я, вернее, не только я. Есть еще один Пикус, дорогие мои, и все- все-все (и фильмы тоже) мы делаем с ним вместе. Это очень трудно объяснить и понять, но мы не показываемся с ним на люди одновременно. Вы должны это знать и не пугаться, когда рано или поздно к вам подойдет человек с моей внешностью, но отнюдь не я. Вы это поймете, почувствуете, увидите и даже услышите, поскольку у нас с ним разные голоса. Но он скажет вам то же самое: «Здравствуйте, дорогие мои!»
На всякий случай девочки согласно покивали, не став показывать своего удивления, хотя, наверное, удивляться было чему.
— Но все это второстепенное, — продолжал Пикус, радуясь, сколь гладко и правдоподобно все у него получается, сколь ловко затягивает он в капкан своих ничего не подозревающих жертв, поскольку положительно не было никакой возможности по случайности, по нелепому несчастью вдруг их лишиться, опять оставшись в одиночестве, чтобы ночью, под перламутром полной луны, под пыльцой недосягаемых звезд, под распластанными крыльями черных птиц вновь барахтаться на мелководье бессонницы, до этого специально не потушив свет в туалете и оставив там же полузакрученным кран.
Вместо ответа пытливая Эмма, сощурив глаза, долго изучала Пикуса, а потом, впервые в жизни почувствовав, что вкрадчивой грациозности сейчас ждут именно от нее, с неслышной, будто бескостной плавностью встала из кресла и с загадочно, по-лукавому дернувшимися уголками рта уже несла назад добычу — последний номер «Movie’s Gossips»[15], где на развороте была огромная фотография режиссера «Охоты в прохладе» д’Анджелло, а также длинное интервью с ним.
— Эмма хочет сказать, — помягче, стараясь сгладить неловкость, сказала Ю, — что вы не очень-то похожи на человека, изображенного на фотографии в журнале. Эти усы, трубка, кожаные бриджи и вообще…
— Добро пожаловать в мир чудес и метаморфоз, — нимало не смутившись, воскликнул Пикус и стал хлопотливо, с комичной суетливостью охлопывать себя, приговаривая под нос цитату, как видно, из какого- то фильма: «Черт, ну куда же они запропастились, ключи, я имею в виду ключи».
— Вы что-то потеряли? Не могли бы мы вам помочь? — явно подлизываясь, предложила Ю.
Но Пикус благодарно кивнул в ответ:
— Спасибо, я попробую сам.
Нашлись, вернее, нашелся ключ, вот именно ключ. Медный и тяжелый. С твердой изысканной бородкой. И даже секретер, куда точнехонько вошел этот ключ, нашелся тоже. Из секретера торжественно были извлечены: пакет табака «Captain’s Black», вересковая трубка «Dunhill», русские старинные золотые часы «Павел Буре», накладные театральные усы и турецкая феска. Феска была водружена на голову, усы приклеены под ноздри, табак рассыпан на журнальный столик, трубка раскурена, а луковица часов раскрыта, обнаружив отсутствие минутной стрелки.
— Я попрошу закрыть глаза и досчитать до десяти, — чувствуя необычайное воодушевление и даже вдохновение, воскликнул Пикус, а сам на цыпочках побежал к зеркалу, чтобы разлохматить волосы и пальцами вылепить из собственного лица требуемое выражение. Он был и сам поражен, когда увидел в зеркале свое отражение и поэтому храбро скомандовал девочкам отрывать глаза.
