сумели перехватить инициативу, и ей-богу, это было добрым знаком. Не рискну однозначно предположить, что у нас все налаживается, однако кое-какие подвижки к этому есть. Все же обладание информацией — великая вещь!
Другие
Шванендорф.[71] Шванен-дорф. Симаков пробовал слово на языке, прокатывал его. И хотелось сплюнуть. От гадливости, от переполняющего чувства закипающей ненависти.
Будто бы там, до смерти, мало было такого — искореженных названий, переделанных на свой лад имен, городов, сел и хуторов. Стоило ли умереть, чтобы видеть то же самое и снова?
Стоило — упрямо отвечал он сам себе. Стоило, хотя бы потому что нескольких фашистов они точно отправили в ад. И потому, что Настя не сплоховала, хоть и дико это было все, страшно, однако же осудила майора и приговор ему вынесла.
Лебеди. Да, именно таким было название его родной деревни. И в памяти его, и в сердце, и в мечтах, которыми тешил он себя, думая вернуться. Вернулся. В чужой мир, в захолустный какой-то Шванендорф, с заброшенными, покинутыми, пыльными домами. С покосившимися от времени и неухоженности, а частью и вовсе повалившимися заборами. Заросшим садом, грязным, до половины залипшим осокой прудом. С разбежавшейся по дорогам травой, провалившимися крышами домов, грязными и битыми стеклами окон, тишиной вместо радостно-брехливых псов.
Шванендорф. Так оно и есть. Серый, пыльный, с полуразобранным зданием новенького в его памяти клуба. С тусклыми, облупившейся краски, домами. Безлюдный и покинутый, будто с вынутой душой.
— На три часа от клуба, — Диляров, лежащий правее Симакова и получивший от Свиридова бинокль, снятый с убитого немца, прервал наблюдение.
Они устроились на пригорке, беря под визуальный контроль всю территорию деревни. Терехов, к которому по умолчанию перешло командование над вновь сформированной группой, не собирался пренебрегать выработанными войной правилами. Наблюдение с нескольких точек, сбор информации, и лишь затем главное — атака.
Впрочем, последнего как раз и не понадобилось. Как и рассказывал немец при допросе, и его слова подтверждали его охранники, которые попались разведчикам, Лебеди оказались практически брошенными. Диляров установил наличие жителей лишь в двух домах, и группа Свиридова, наблюдавшая с другой точки, с его мнением только согласилась. На три часа от клуба, иными словами, вправо от него, были расположены два дома, отличавшиеся от всех остальных хоть какой-то ухоженностью и имевших вид жилых.
— Диляров, Развалов и ваша группа, Свиридов, страхуете. Остальные с Жердевым, выходим на дом, — Терехов отдав приказание, посмотрел на Дилярова и Свиридова, дожидаясь их кивков, означающих, что задача понята.
— Леха! — толкнул излишне увлекшегося Симакова Жердев. — Ты чего?
Сержант, оглянувшись на здоровенного, косая сажень в плечах, сибиряка, мотнул головой в северный конец деревни. Жердев понятливо кивнул:
— Сейчас все и узнаем. Пойдем!
Секрета в том, что Лебеди — родина Симакова, ни для кого не было. И куда смотрел сержант, всем было понятно. Вот только видел он то же самое, что и все остальные.
Северный конец села был начисто уничтожен пожаром, оставившим после себя черные, обугленные остовы домов и корявые трупы почерневших деревьев.
«Освобождение». Симаков знал, как оно выглядит. Повешенные, которых запрещено снимать, трупы в мусорных кучах, отхожие места во дворах домов. Прячущие лица женщины, не в силах которых ни забыть, ни простить.
Последнее сбереженное, выставленное на стол, теплеющие взгляды. Плотина отчуждения и настороженности, прорванная слезами.
И они шли дальше, оставляя за спиной ту землю, которую освободили. Она благодарила их. Новыми бойцами, патронами, гранатами и оружием. Освобожденные окунались в посменный труд, без ропота и недовольства, отдавали последнее — силы и здоровье, ради того, чтобы Симаков и подобные ему могли гнать фашистскую сволочь.
А иногда были цветы. Бросались на шею, расцеловывая, поднося рюмку и чуть ли не на руки поднимая. Или встречали партизаны, со скупыми, довольными улыбками, сдержанно обнимая бойцов, делясь захваченными в освобожденном селе или городе трофеями.
Бывало, никто не встречал. Кроме сгоревших остовов домов, торчащих печных труб и стойкого сладкого запаха разложения. Кроме разбегающихся от тел собак и тучных, разъевшихся так, что не в силах взлететь ворон.
Было разное, однако в одном везде и всегда находилось сходство. Они приходили на смерть и беду, на разорение и горе, а уходя, оставляли надежду на будущее. На труд ради себя самих, ради своих детей и их счастья.
И вот теперь Симаков слушал тихие голоса крестьян, и силился понять их. Не мог. Как же так случилось, что «освобождением» стал захват немцами России?
Их упрямо именовали «господами». Терехов поправлял несколько раз, но оттого ситуация не изменилась. Испуганно двое мужчин и женщина, старающиеся не смотреть в глаза, рассказывали, как наступило их освобождение. Как их грузили в вагоны и привезли сюда. Кого из-под Орла, кого и вовсе с Вятки. Как назначили им жен и мужей, долю от урожая.
Капитан задавал вопросы, крестьяне дисциплинированно отвечали. Симаков, не назначенный во внешнее охранение, находился рядом с командирами, и слушать ему никто не запрещал. Скорее даже поощряли, ведь как ни крути, а эта самая деревенька была его родиной. Симаков слышал ответы, но воспринять их, понять был не в состоянии.
Почему жителей нет в деревне? Кто умер, кого угнали. От болезней поумирали, кто от голода. Почти весь урожай господин забирает. Врача нет. Фельдшера нет, больницы тоже нет. Школы нет. Уехать нельзя.
Симаков, как и Свиридов с Тереховым, смотрел на татуировки на внутренней стороне запястья крестьян, которые те с готовностью показывали.
Если сбежишь куда, то сразу же выдадут. Да и куда бежать? Казаки, так те и вовсе, сами угоняют, до кого сумеют дотянуться. Продадут, хуже будет.
«Куда хуже?!» — хотелось закричать. И в покорность эту, за глаза опущенные, за штопаные- перештопаные платья, за понурые плечи, хотелось ударить. Вмазать, без разбора — женщина, мужчина, — ударить и растоптать. В землю забить, в прах, чтобы не носила вас эта самая земля. За то, что русские. За то что — такие русские.
— Хватит, — Терехов махнул рукой, — соберитесь все вон в том доме.
— Да, господин. — Мужчины и женщина чуть ли не бегом бросились в сторону. Подальше от непонятного и страшного, от сверлящих, давящих взглядов неизвестных мужчин.
— Товарищ капитан, — прервал затянувшееся молчание Симаков, — и ты… вы, лейтенант. Я остаюсь. Остаюсь, что хотите делайте, — убежденно повторил он, правильно истолковав изумленные взгляды товарищей. — Это моя родина. И земля моя, а не немцев. И плевать, что они там себе думают.
Свиридов и Терехов переглянулись. Нельзя сказать, что желание Симакова было для них неожиданным. К тому же и сам выход в Лебеди преследовал собой не только цель осмотреться и пополнить запасы. Заброшенным черт знает куда, но отнюдь не сломленным и не растерявшимся людям нужна была база.
Клуб производил жалкое впечатление. Когда-то его обновили с любовью и заботой. Разгородили внутренние помещения, обставили кабинеты, перетянули мебель, перекрасили комнаты. Вывеску снаружи,
