В Москву меня не пустили. Отец ударил кулаком по столу, мама не настаивала, тетя Зина, которая ради такого случая даже явилась к нам домой на переговоры, неожиданно быстро отступилась от идеи отправить меня в Москву, и я убежала рыдать к себе в комнату. А когда я наконец кончила реветь, оказалось, что отец смотрит телевизор, а тетя Зина с мамой сидят на кухне и обсуждают план отправки меня в Ленинград. Кажется, этот путь отступления они обговорили заранее.
– Ты понимаешь, – сказала тетя Зина, плотно прикрыв дверь, чтобы разговор этот не доносился до ушей отца, – это очень хороший выход. И Олег (это мой папа) не будет против, и Питер всегда был… В общем, считается, что в Питер попасть проще, чем в Москву. Там всегда было очень много ребят с Севера, из Сибири… И потом, это же очень красивый город!
– А Москва? – вытирая последние слезы, спросила я.
– Москва – это Москва, – отрезала тетя Зина, и лицо ее приобрело мечтательный вид. – Ленинград – очень красивый город, Северная Венеция, Пальмира, как там ее… Я туда ездила один раз, на каникулах. Эрмитаж,
Медный всадник и все такое. Полюбишь. Я же Москву полюбила – а ты его полюбишь.
Понятно было, что вопрос закрыт. Я полюблю Ленинград. Оставалось только главное:
– А папа согласится?
Тетя Зина тряхнула своей «московской» челкой, закурила в форточку и ответила:
– Я давно была уверена – в последний момент окажется, что ему все равно. Согласился он. А что ему оставалось – денег у него нет, так что не дать тебе денег он не может. Ну и все. А что кричит – внимания не обращай.
– А у нас есть деньги?..
Тут мама с тетей погрузились в обсуждение тонкостей моего отъезда, и я поняла, что деньги уже почти все собраны по знакомым, и если удастся одолжить еще у дяди Пети, и у Оли Синицыной из сборочного, и у дочки Лиды Запашной, которая устроилась работать в канцелярию, к новому начальству, то я в Ленинград поеду.
Отправить меня решено было в педагогический, на английский язык. Мама ходила в школу, разговаривала с классной – а классная у нас как раз англичанка, – и та ей сказала: «Отдавайте-ка вы ее на язык. Она у вас звезд с неба не хватает, но девочка усидчивая, а для языка это главное. И не бойтесь, что будет в школе работать, – без языка сейчас никуда, а с языком ее в любую контору возьмут. Повезет – будет переводчицей, а не повезет -все равно без куска хлеба не останется». Перспективы получить приличную работу, «в конторе», показались маме весьма заманчивыми, а по английскому у меня всегда была пятерка. Мама с тетей Зиной сообщили мне о своем решении, и я его приняла безропотно – какие еще стюардессы, о чем тут говорить, смешно даже… Приличной девочке из провинции прямая дорога в педагогический.
Выпускной я помню смутно. Все напились, я тоже напилась, но танцевать с нашими мальчиками не хотела, да они и не умели толком, целоваться по углам «с последствиями» тем более, так что я довольно быстро ушла домой, от греха подальше. К тому же особенно близких подруг у меня в классе не было, а тех, кто был, интересовал вопрос о платьях – кого-то родители сумели одеть на праздник в импортные шмотки, кого-то нет, все начали меряться яркостью и качеством кофт и джинсов и окончательно перессорились. Мне, как всегда, особо хвастаться было нечем. Я и в Питер поехала серой мышью, добавив к своему обычному гардеробу только одно довольно аляповатое сооружение, в виде платья, купленное на рынке у челноков. А краситься я никогда не красилась – отец убил бы, если бы заметил…
На вокзале утром было холодно, все быстро-быстро куда-то побежали, я долго тыркалась в поисках камеры хранения, наконец сдала свой чемодан и вышла на улицу, на площадь. Времени было шесть часов утра. Я аккуратно перешла улицу, потом еще одну, потом спросила:
– Простите, пожалуйста, а как пройти на Невский проспект?
Потому что единственное, что я усвоила точно – в Ленинграде есть Невский проспект, и это самое главное, что там есть.
– А вы на нем стоите.
Тут я обернулась, ахнула и пошла по нему, куда глаза глядят.
Господи, какой большой город! Невозможно поверить, что вот все идешь, идешь – и он никак не кончается. Не превращается, там, в поля, или в новостройки, или хотя бы не начинается какой-нибудь местный «Шанхай» – так у нас назывался район, где после войны люди сами себе строили из горбыля, песка и опилок бараки – да так на сорок лет и застряли. У нас и районов-то было раз-два и обчелся – заводской, да «Шанхай», да центр, да еще «техникум» – но он на отшибе. А тут идешь по центру час, идешь два – и центр никак не кончается. И даже за рекой, совсем далеко уже – такие дома, что запрокинешь голову, посмотришь вверх – голова кружится. И все разное – Невский широкий, дома старинные, все какими-то завитками украшены, как в учебнике на картинке, окна огромные, витрины, вывески – даже в областном городе я не видела столько вывесок подряд. А потом свернешь за угол, заглянешь, дрожа от страха, в подворотню – там двор-колодец, из окна в окно, кажется, рукой можно достать – и все серое, мрачное, страшное, на стенах разводы зеленые. А потом вдруг натыкаешься в сквере на огромную бронзовую женщину – а это оказывается, Екатерина Вторая, и она так и стояла тут при советской власти, все семьдесят лет! А я-то думала, что памятников царям при советской власти не было… Ну а потом, когда я уже дошла до площади перед Эрмитажем, – просто дар речи потеряла. Стою, как дура, и понять не могу, что со мной, – пришибло меня это пространство. А там ведь дальше еще что-то есть – и вот несут меня ноги, несут, хотя почти уже и не держат, к Медному всаднику, а за спиной что-то такое огромное, размером с космический корабль – огромное, с золотым куполом, и колонны в три обхвата, а за ним еще площадь, и еще, и еще. Как шкатулку с драгоценностями опрокинули – все лежит, сверкает, все в куче, в кашу перемешано, все в беспорядке. Мимо каких-то зданий идешь – и подходить не хочется, уже и видеть не можешь, думаешь – подойдешь, ткнешь пальцем, а там и нет ничего. Ну не может же быть чтобы столько – в одном месте! Страшно.
Часам к девяти утра я успела находиться до полусмерти – от Московского вокзала до Дворцовой площади, через мост на Васильевский, оттуда опять на Невский. Институт свой я отыскала, но документы в приемную комиссию подавать можно было только с десяти. Я страшно устала, хотела есть, пить и хоть где- нибудь сесть.
Где сесть нашлось довольно быстро. От Невского удаляться не хотелось, я боялась потеряться, и поэтому просто пошла обратно -до моста с огромными конями, которых хватали и тащили куда-то огромные голые мужики. В нашем городе, если бы поставить на площадь таких коней, а тем более голых мужиков, представляю, что творилось бы. Все кругом исписали бы матерными словами и изрисовали бы соответствующими картинками. А тут ничего – народ идет мимо, внимания не обращает. К девяти на улицах народу стало уже много, так много, как у нас бывало только на первомайской демонстрации. И даже грязь стала меньше заметна из-за людей, потому что утром такая была кругом грязь, что я аж зажмуривалась и старалась под ноги особо не смотреть – смотрела вверх, на дома. У нас в городе было шесть или семь старых домов, да и то двухэтажных. А тут всюду такое – глаза разбегаются. Вот и у коней я привычно посмотрела вверх, нашла табличку «Набережная реки Фонтанки», посмотрела на фасады, на воду, вспомнила про чижика-пыжика, а потом увидела надпись «Бистро» и решилась наконец зайти. Там внутри было тихо и почти пусто, по утреннему времени, и я съела солянку с маслинами и какие-то голубцы. А потом, насидевшись, вышла, повертела головой, поглядела по сторонам и совершила безумный поступок.
Я пошла в парикмахерскую и постриглась. Голова у меня была грязная, я вся была грязная после поезда, так что цель моего похода до поры была сокрыта от меня самой – я голову иду мыть, в порядок себя приводить. Но уже сев в кресло, я посмотрела на себя в зеркало и, пытаясь говорить максимально ровно, уверенным голосом, попросила меня постричь. Парикмахерша взяла в руку две мои толстые короткие косички, помяла, спросила:
– Уверена?
– Уверена.
– Ну и как тебя стричь?
– Как Доронину, – заикаясь, ответила я.
– Эка хватила. Доронина разная бывает.
– Как в фильме «Еще раз про любовь». Где она стюардессу играет.