Еремиас остановился в полутемной прихожей, свет в которую попадал лишь из небольшого чердачного окна. Сюда выходило сразу пять дверей, одна из которых вела на нижний этаж, а оттуда на улицу. Четыре других вели в жилые помещения. Гармоника являла собой подобие постоялого двора. В ней имелось восемь отдельных комнат и, соответственно, восемь квартиросъемщиков: половина наверху и половина внизу. Еремиас взглянул на двери своего этажа и с радостью обнаружил, что имена постояльцев все те же. Видимо, людям нравилось жить в Гармонике, если за два месяца не сменились таблички с фамилиями на дверях комнат. Комитет призрения бедных платил исправно за них арендную плату, а это означало, что у Аманды Мяхкие сохранились доверительные отношения с волостными органами власти.
Еремиас потеребил свою бородку, огляделся и отправился в путь. Знакомо поскрипывали под ногами ступеньки лестницы. В прихожей нижнего этажа его остановил чудесный аромат съестного. У дверей, на небольшом столике, стояло блюдо, наполненное кровяными блинчиками. Еремиас устремил жадный взгляд на вынесенную для охлаждения горку блинов, от которой валил пар. Он никогда не мог понять, как это некоторые люди мучаются несварением желудка. У его ног появился живший в Гармонике кот по имени Хатикакис. Почувствовав запах пищи, он замурлыкал. Еремиас, большой друг животных, протянул руку, схватил теплый блинчик и оглянулся. Должен же котяра получить свою долю от обилия жратвы в кризисный период? Но не противоречит ли это христианским правилам морали? Попадет ли мышка в рай, если она изгрызет в церковной ризнице освященные просвиры?
Слюнные железы Еремиаса задвигались в ритме веселой польки. Он внезапно смерил меньшого своего брата взглядом, исполненным презрения, и засунул блинчик в свой собственный рот. В этот момент открылась противоположная дверь, и в переднюю выплыла огромная туша Аманды Мяхкие. Женщина уставилась на квартиранта верхнего этажа, который мгновенно повернулся к ней спиной и попытался пинком ноги выбросить прочь безвинного Хатикакиса. Еремиас с трудом пропихнул в пищевод последний кусочек блина, успешно выгнал на улицу кота и, красный как рак, повернулся лицом к хозяйке.
– Ни разу в жизни не встречала кота, который бы не воровал, – произнес он с праведным негодованием в голосе. – Этот прохвост только что сидел на столе и расправлялся с блинчиками.
Еремиас смело взял с блюда еще один блин, затолкал его в собственный рот и продолжил словоизлияние:
– Вот как он лопал их. Хорошо, что я подоспел, а то бы он сожрал Бог знает сколько.
Еремиас снова протянул руку, взял с блюда еще один блин и засунул его в рот, демонстрируя, как шипит кот. Аманда молча следила за этим спектаклем. Но, когда Еремиас в третий раз показал, как животное может поглощать пищу, предназначенную для человека, Аманда схватила блюдо и скрылась в своей комнате. А Еремиас с достоинством облизал губы, разгладил бородку и вышел на улицу.
День клонился к вечеру. Ближайший реденький лесок наполнился запахами лета. Жаворонки настроили свои скрипочки и принялись вносить свою музыкальную лепту в бесконечную симфонию природы.
Еремиас постоял во дворе, почмокал губами. Краем глаза посмотрел на окно вдовы Мяхкие и тут же стал поправлять галстук. Аманда расселась у окна, уронив на подоконник мощную грудь. Под глазами у нее красовались такие огромные мешки, что для их поддержания наверняка требовался бюстгальтер. Но из-за этих мешков выглядывали страстно жаждущие ласки вдовьи глаза.
– Господин Суомалайнен, – с нежностью в голосе произнесла женщина, в то время как ее беззубый рот с жадностью пожирал сочный кровяной блин. – Какая теплынь!
– Исключительно тепло, – вежливо отозвался Еремиас, ибо вежливость ему вколачивали с детства.
– Мне пришлось даже снять вязаную кофту, ту толстую. Пот одолел. Особенно под мышками. Но вчера было еще теплее.
– Значительно. Говорят, в тени зафиксировано двадцать градусов.
– Пожалуй, даже больше. Да и ночью было тепло. Я сбросила ночную рубашку и скинула с себя одеяло.
Еремиас, как благородный человек, кашлянул и намеревался уже двинуться в путь, но женщина задержала его еще на мгновение.
– Не желаете ли горяченьких? Какое счастье, что ворюге коту они не достались.
Ядреные, напоминающие о временах Ренессанса телеса Аманды заполняли весь оконный проем, когда она протянула блюдо, наполовину заполненное блинами.
– Надеюсь, господин Суомалайнен не испытывает отвращения к крови?
– Нет… Не особенно…
– Мой покойный муж испытывал. Но сейчас это уже не имеет того значения.
Еремиас уставился на блюдо, и ему стало немножко стыдно. Блюдо прямо-таки жгло его совестливое естество. И нужно же было недавно прикасаться к нему. Он изобразил на лице пленительную улыбку и ответил:
– Я, конечно, съел недавно свиную отбивную, но отказаться от кровяных блинчиков не в силах. Слышал, что вы, госпожа Мяхкие, превосходно готовите.
С этими словами Еремиас проворно схватил блюдо и поклонился. Глаза женщины заблестели от благодарности и превратились в узкие щелки, а кожаные кошелечки ее век игриво затрепетали.
– Пойду сяду вон там, на опушке леса, – продолжал Еремиас. – На лоне природы, дорогая хозяйка, пища кажется во много раз вкуснее.
– При этом еще надо иметь поэтическую душу, как у вас. Ну вот, опять начала потеть…
Аманда глубоко вздохнула, и в ноздри Еремиасу ударил сильнейший аромат крепких напитков. С их помощью можно снять излишний блеск как с мебели, так и с людей. С Аманды Мяхкие алкоголь удалил излишнюю скромность.
Но Еремиас сделал вид, что ничего подобного не заметил и направился к опушке ближнего леса, где приближающийся вечер уже наводил легкие тени. Там он уселся на небольшом пригорке, вокруг которого рос клевер, и жадно принялся за еду, погружаясь в воспоминания о былых годах. Из деревни доносились голоса детей и звуки мандолины. Малышку Лехтинена, единственного музыканта в Денатуратной, отпустили из муниципального приюта на короткие летние каникулы.
