Рубенс искоса посмотрел на Мариона.
– Я не думаю, что они уедут.
– Конечно. Берил все уладит. Она за это получает деньги.
– Куда ты хочешь поехать? – тихо осведомился Рубенс.
– Не знаю. В парк, ладно? Тебе ведь тоже он нравится. Алекс свернул налево на Шестую Авеню, в мгновение ока пролетел Сентрал Парк Сауз и помчал машину навстречу холодному черному вечеру. Блеск городских огней стал меркнуть вдали.
Нарушая молчание, царившее в машине. Дайна сказала:
– Ты думаешь, что все идет как надо, верно? Что счастливый билет у меня в кармане? – Она сидела, откинув голову на спинку обтянутого бархатом сидения. Огни фар проносившихся навстречу автомобилей внезапно вспыхивали, окрашивая в серебро ее профиль, и столь же неожиданно пропадали. В эти короткие мгновения от вспышек света ее глаза становились похожие на два сверкающих аметиста; они казались глубокими, неподвижными и озаренными неземным сиянием.
– Притормози, – прошептала она, глядя в окно, – Езжай помедленнее, Алекс.
Телохранитель притормозил на повороте, и их глазам предстала «Таверн-он-зе-Грин». На деревьях, окружавших бар, висели крошечные фонарики, похожие на золотые нити.
– Когда я была маленькой, – сказала Дайна, – и мне становилось грустно, я ходила в Планетарий наблюдать за появлением звезд. День сменяла ночь, но прежде повсюду вокруг обсерватории в сумерках выступали резко очерченные силуэты городских зданий. Потом наступала ночь. И тогда не было видно ничего, кроме звезд. – Говоря это, она на самом деле думала о другом. О том, о чем не могла им рассказать, потому что просто не выдержала бы.
– Я не думаю ничего такого, – возразил Рубенс, точно этого лирического отступления, посвященного детским воспоминаниям Дайны, и вовсе не было.
– Как любой из старых, забытых фильмов, все это сгорит в огне. Каждый кусочек загорится по краям, и огонь будет постепенно приближаться к центру, пока не останется ничего, кроме горсточки пепла, которую унесет прочь самый легкий порыв ветра. – Повернувшись к Рубенсу, она призрачно улыбнулась ему. – Вот что случится со всеми нами, не так ли, Рубенс? – Она опять улыбнулась, на сей раз куда более светло. – И знаешь, что я скажу тебе? Все это чушь и ерунда, выдуманная каким-то голливудским сценаристом, наполовину свихнувшимся, выдавая по дюжине сценариев в год. – Она сморщила губы. – Имеет значение и смысл только то, что есть сейчас. – Однако собственное сердце говорило ей иное.
– Вот почему мы, не задумываясь, хватаемся за новую работу, едва завершив предыдущую, – вставил Марион. Дайна обняла его и поцеловала в щеку.
– Видишь какой он, Рубенс? Внутри, под всеми этими колючками он очень милый. И мудрый тоже.
– О да. Просто чертовски гениальный. – Марион вздохнул. – Но ты не поняла сути, сказанного мной. Похоже, мы все как-то забываем про человеческий фактор... тот самый элемент, который должен заставлять крутиться все колеса. Складывается впечатление, что мы просто не в состоянии научиться правильно обращаться с издержками славы. Мы отдаляемся от большинства людей и это лишь вселяет в нас еще большее чувство превосходства над ними. Оно вскармливает себя само, понимаешь? В глубине души мы все – злопамятные дети, постоянно бунтующие, отстаивающие свою независимость, которой никогда не обладали в детстве. – Он изучающе смотрел на своих спутников. На его лице появилось странное, особенное выражение. – Психологический вздор, вы не находите? – Однако, было ясно, что сам он не находил. – Вот почему в конечном счете мы все такие ублюдки, как моя бывшая жена вновь и вновь искусно разъясняла мне. Однако это означало, что она сама ничем не лучше, так что, в конце концов, она бросила это занятие. – Он рассмеялся. – В своем роде это очень забавно. Я превращаюсь в такую отвратительную ленивую свинью дома. Иное дело – работа, там это не так.
– Театр невероятно кружит голову – ничто не может сравниться с живым представлением, – однако со временем, работа в нем начинает очень напоминать самообслуживание. Театр представляет собой такую чудовищную структуру, в которой по самой ее природе все так переплетено, слито воедино, изолировано от остального мира. Он становится чересчур удобной, я бы сказал, нишей, и я стал замечать в себе лень, вызывавшую у меня самого презрение. Я постепенно осознавал, что работаю не на всю катушку, хотя долгое время врал самому себе, полагая, что все идет как надо.
– Для меня мир кино всегда являлся неким гигантским существом, наводящим ужас одними своими размерами. – Он покряхтел. – Переезд из Нью-Йорка в Голливуд был для меня еще одной головной болью. Я рос в полумраке, царящем в театрах, учась на легендарных произведениях искусства. Работа в Голливуде походила на покорение Олимпа.
– И теперь, я полагаю, – подал голос Рубенс, – ты собираешься сказать нам, что жаждешь вернуться в ту буколическую пору своей жизни, когда ты был главным режиссером в театре, зарабатывая сотню фунтов в месяц. Хорошая, честная работа. – Он и не пытался скрыть своего сарказма. – Гм. Назад к земле, старина, да? Вновь омыть свои руки огнями рампы.
– Ни боже мой! – Марион рассмеялся. – Я бы не вернулся туда даже за весь урожай чая, выращиваемого в Китае или, чтобы быть более современным, угля, добываемого в Ньюкасле. – Он покачал головой. – Нет, я думаю, что-то буколическое можно найти разве что в детских книжках типа «Волшебник страны Оз». Кстати, заметь, она написана американцем. В нашей «Алисе в стране чудес» ты не найдешь фразу как «О тетя Эм, ничто не может сравниться с домом!» или эту суровую протестантскую мораль.
– Разумеется, нет, – смеясь, согласился Рубенс. – У англичан слишком кривые позвоночники для таких прямых и узких путей.
– Слишком справедливые слова!
Когда машина выехала за северную границу парка, Дайна выпрямилась и, слегка задыхаясь, сказала:
– Алекс, не поворачивай пока назад.
– Куда везти, мисс Уитней? – Он смотрел на нее из зеркала, висевшего у него над головой. В его темных глазах нельзя было прочесть ничего.
– Езжай на север, – приказала она, – мимо 116, а затем возвращайся назад по Пятой Авеню.
