силу его интеллекта и решила, что только Тао-Тао способно дать ему пищу для ума, одновременно и дисциплинируя его, и смиряя.
Чтобы стать тандзяном, надо иметь соответствующую природную предрасположенность, переходящую из поколения в поколение. В Сендзине текла кровь тандзянов — наследие его матери.
Это была еще одна причина для того, чтобы ненавидеть ее. Она имела наглость передать ему такое взрывоопасное наследие, одновременно покинув его. И, возможно, благодаря этой ненависти Сендзин использовал все свои внутренние силы, чтобы, отталкивая от себя это учение, которое давалось ему без труда, сделать из него нечто совсем иное, подходящее для его личности.
Сендзин рос, как сорная трава в поле, или ему так казалось. И в этом он тоже винил свою мать. Если бы она только жила, если бы не бросила его на произвол судьбы!
Но она оказалась слабой, она позволила своей жизни оборваться, трусливо смахнула с себя всякую ответственность за его судьбу. С того самого момента, как Сендзин осознал ее грех перед ним, он разжигал в себе праведный гнев, не давая ему погаснуть и забыться, как забываются порой даже важные эпизоды жизни.
Аха-сан была «мико» — колдуньей, владевшей приемами черной магии. Но она никогда не выходила за пределы, которые обычай и она сама поставили перед ее искусством. Часто Сендзин мечтал обрубить якорные канаты, сдерживающие ее, открыть перед ней горизонты.
Первый раз это случилось, когда он случайно наткнулся на нее, выходящую из ванной, всю в росе сверкающих капель. Она быстро отвернулась, закрыв плечи хлопчатобумажным кимоно. Но он все-таки успел заметить ее обнаженный торс.
Сендзину было двенадцать, когда это случилось. Он не видел ее голого тела с шестилетнего возраста, когда они вместе купались или когда он, дрожащий от страха, иногда залезал к ней в кровать, проснувшись от ночного кошмара.
На его воображение подействовало не только зрелище самого обнаженного торса Аха-сан, но и жест, с которым она отвернулась и закрылась: он был невероятно кокетлив. Он тогда почувствовал жгучее желание прижаться лицом к ее белым грудям, скользнуть в тепло ее мягкого тела, задохнуться от его пьянящего запаха.
Но все это так и осталось мальчишескими мечтаниями. Этого просто не могло произойти из-за невероятной целомудренности его приемной матери, проистекающей не из философских, религиозных или моральных убеждений, а просто потому, что она естественно следовала всем наставлениям матери, которые врезались ей в сердце так, как если бы были высечены в камне.
Когда много лет спустя он спал со своей первой женщиной, он обнаружил, что может действовать, только если думает об Аха-сан. В то же самое время мысли о приемной матери обычно приводили его в ярость, потому что от них он обычно ассоциативно перескакивал на мысли о своей кровной матери. И эта ярость была такой неконтролируемой, такой свирепой, что она сокрушала его, как девятиосный грузовик, наезжающий на крошечную малолитражку.
Смерть и только смерть могла удовлетворить его в такие минуты.
Едва ощутимый аммиачный запах заставил его поднять крышку бассейна. Затем он сначала почувствовал, а потом и увидел, как тонкие белые нити его спермы зигзагами прочертили поверхность воды. Проведя кончиками пальцев по все еще вздыбленному члену, Сендзин удовлетворенно вздохнул.
Обнаженная Шизей лежала на животе. Косые лучи солнца, проникая сквозь окно спальни городского дома Брэндинга в Джорджтауне, освещали гигантского паука, заставляя светиться цветную тушь, введенную точечками под кожу. Был последний день месяца, лето в самом разгаре.
Она лениво пошевелилась, нежась на смятых простынях, и восьминогое существо задвигало своими волосатыми лапами. Ритмичные движения головогруди, проницательный взгляд восьми кроваво-красных глаз дополняли иллюзию.
Коттон Брэндинг смотрел на паука со смешанным чувством восхищения и ужаса. Он протянул руку, как во сне, к этому чудовищу — она коснулась теплой кожи Шизей. Странное это было ощущение: как муха в приборе окулиста, предназначенном для тестирования трехмерности восприятия у детей, которая кажется живой, пока не попытаешься взять ее за крылышко.
— Ты обещала мне рассказать, — напомнил Брэндинг, — как ты заполучила этого паука.
Шизей перевернулась на спину, и существо исчезло, будто за ним захлопнулась дверь. Чистая кожа, упругая плоть сияли золотом под косыми лучами солнца.
— Почему мы не можем побыть вместе сегодня вечером?
— Работа, — объяснил Брэндинг. — Поскольку ты притащила меня в Вашингтон, придется идти на банкет в честь западногерманского канцлера. Но ты не расстраивайся.
— Но я уже составила план: пообедать в «Красном море», а потом потанцевать дома. Я вчера специально зашла в магазин грампластинок и оставила там кучу денег.
Брэндинг улыбнулся: — Звучит заманчиво, но сегодня это просто невозможно.
— Сколько времени ты там пробудешь? Я буду тебя ждать. Потанцуем, когда ты придешь домой?
На ее лице, как у ребенка, была написана такая горячая просьба, что Брэндинг улыбнулся. — Хорошо, — сказал он, — сделаю все возможное, чтобы вернуться к двенадцати часам. Но если не вернусь — ложись спать.
Она потянулась к нему, обхватив руками за шею и привлекла к себе. Ее тело извивалось под ним от нетерпения, но Брэндинг не мог вот так, за здорово живешь, заниматься с ней сейчас любовью, не услышав обещанной истории ее татуировки.
— Сначала расскажи мне, — шепнул он ей прямо в ухо, — расскажи про паука.
Шизей оторвалась от него и заглянула прямо в глаза.
— Тебе действительно хочется узнать?
— Да.
— Несмотря на то, что история может тебя шокировать? Несмотря на то, что ты можешь возненавидеть меня, выслушав ее?
— Шизей, — сказал он, придвигаясь к ней, — неужели ты серьезно думаешь, что я могу возненавидеть тебя?
— Любовь и ненависть, дорогой мой Кок, порой бывают настолько похожи, что их невозможно отличить друг от друга.
— Я знаю, как различить эти чувства, — заверил ее Брэндинг. — В этом ты можешь быть спокойна.
Шизей закрыла глаза. Он чувствовал ее дыхание, ощущая, как его собственное тело, прильнувшее к ней, подымается и опускается вместе с ее грудью. В глубине дома зазвонил телефон. Брэндинг проигнорировал его: пусть автоответчик потрудится.
— Расскажи, — повторил он. — Я хочу знать. — При этом он понимал, что говорит неправду, употребляя слово «хочу». Во всяком случае, не всю правду. Он ДОЛЖЕН был узнать, как она обзавелась этим странным украшением, как порой любовник должен получить — через слово или дело — доказательство того, что он любим.
Брэндинг хотел узнать эту тайну не только ради того, чтобы таким образом стать еще ближе Шизей, но и ради того, чтобы лучше понять ее саму. Не раскрыв тайну паука, он знал, невозможно понять суть ее личности.
Шизей издала глубокий вздох.
— Как любой человек, — начала она, — я родилась благодаря соединению мужчины и женщины. Но, в отличие от большинства людей, я выросла, не зная своих родителей. Семья, воспитавшая меня, отличалась поразительным бесчувствием. Когда они хотя бы били меня, я им была только благодарна. Таким образом, я выросла, зная только одно чувство — страх. Я убежала от своих приемных родителей, и, насколько мне известно, они даже не пытались меня искать. Когда я была голодна, я искала себе пищу, когда я чувствовала, что мой мочевой пузырь полон, я убегала куда-нибудь в тенек и мочилась там. Когда я чувствовала усталость, я искала место, где бы вздремнуть. Я росла, как зверек. У меня не было ничего, я была сама ничем. Просто загрунтованный холст, на котором ничего не нарисовано.
Шизей пошевелилась, и, как всегда, Брэндинг почувствовал аромат ее тела, и у него закружилась голова.
— Карма, — непостижимая вещь, и пути ее весьма странны, — прошептала она. — Я повстречала
