Она прижалась лицом к его плечу.
— Кок, — прошептала она. — Приласкай меня. Сейчас. — Чувствуя его сомнения, она прибавила: — Я должна знать, что ты все еще любишь меня, что ты не перестанешь любить меня, узнав, кем я была и кем я стала.
Она почувствовала, как его сильное тело плотно прижалось к ее телу, прогоняя тени, собравшиеся вокруг них. Он вошел в нее с легкостью: она была полностью готова принять его. Острое чувственное наслаждение начало постепенно собираться в одну точку в нижней части живота, и она вскрикнула, вся содрогаясь. Потом, лежа рядом с ним, удобно устроив голову в выемке его плеча, она закончила свою историю.
— Когда Задзо счел, что достаточно очистил меня от скверны и что я готова к следующей стадии, он сообщил мне, что наша «мацури» закончена и пора приступать к превращению меня в Ужас Небесный и тем самым сделать нечто угодное ботам.
Он уложил меня на подстилку из соломы и приступил к созданию своего шедевра. С тех пор он уже не сажал меня на цепь, уходя из дома. В этом не было надобности. Началось долгое и мучительное рождение гигантского паука.
Когда через два года работа подошла к концу, Задзо считал, что преобразил меня, что дух паука вошел в меня так же просто, как цветная тушь в мою кожу, и что это подняло меня над всем человечеством. Он мне сказал, что я могу остаться с ним, а могу и уйти на все четыре стороны. Ему все равно. Теперь я уже не человек, а оружие возмездия. Я — Ужас Небесный, демоническая женщина, губящая всех мужчин, которые попадаются в мои сети.
Воцарилось молчание. Затем Шизей, чувствуя, что объятия Брэндинга ослабели, крепко обхватила его руками.
— Не уходи, Кок! Пожалуйста!
— Ты сама веришь в то, что ты — демоническая женщина?
— Господи, я, кажется, умру, если ты уйдешь! Брэндинг, всегда тонко чувствовавший все ее настроение, сейчас буквально физически ощущал, как от нее во все стороны идут волны страха. — Я хочу знать, веришь ли ты сама в эту чепуху.
Шизей отпрянула, возмущенная.
— Это не чепуха! Это синтоизм!
— Нет, — твердо стоял на своем Брэндинг. — Это чепуха, плод больного воображения типичного шизика. — Он не на шутку разозлился.
Чтобы принять это, как надо, нужна не логика, думала Шизей. Нужно заглянуть в бездну, лежавшую вне пределов человеческого знания. Да, ее жизнь — жуткая пародия, все в ней искажено до неузнаваемости. Это действительно плод ума больного человека.
— Кок, — воскликнула она, — я не могу остаться одна в этот вечер. Я должна быть с тобой. Возьми меня с собой на этот прием!
Брэндинг посмотрел на нее. Раньше он думал, что, узнав об обстоятельствах, при которых была сделана эта жуткая татуировка, он в какой-то степени приоткроет тайну этой пленительной, загадочной женщины. Но теперь он понял, что тайна эта не относится к категории «открываемых»: она многослойна, как раковина жемчужницы. Возможно, он никогда не доберется до сердцевины ее загадочной личности: каждый новый слой будет только пуще дразнить его любопытство, как соблазнительные песни сирен, которыми они пытались завлечь Одиссея.
— Пожалуйста, Кок! — умоляла Шизей, плача.
И Николас подумал, что все это ему только приснилось: спасение, теплая хижина, Канзацу-сан. Паника зажала его в свой ледяной кулак, и он вздрогнул всем телом. Порыв ветра ударил его в лицо и едва не сбросил со ступеньки среди камней. Положение, в котором он очутился, было просто ужасно. Если он сейчас упадет, трудно сказать, сколько он будет падать, пока не разобьется. Туман окутывал Черного Жандарма так, что в двух шагах ничего не было видно. Сквозь него не увидишь не только хижину Канзацу, оставшуюся далеко внизу, но и самого сэнсэя, который должен был двигаться за ним следом, — если все это, конечно, не приснилось ему. В его состоянии вполне возможен горячечный бред. В таком случае не было ни Канзацу, ни теплой хижины, прилепившейся к скале, где можно переждать буран, ни спасения.
Остается только падать и падать без конца, сквозь серо-голубую дымку...
С отчаянием в сердце Николас потянулся к выемке в скале, пытаясь зацепиться, но его пальцы встретили лишь корку льда. Обледенелый черный великан, по груди которого пытался ползти Николас, презрительно дернув плечом, сбросил его дрожащую руку с выемки.
Николас ничего не видел: колючий снег, выдуваемый ветром из всех впадин на теле Черного Жандарма, слепил глаза. Он ничего не слышал, кроме жуткого завывания ветра. Он ничего не чувствовал ни пальцами, одеревеневшими от холода, ни своим заиндевевшим носом. Он припал ртом к груди Жандарма, пытаясь растопить дыханием лед, чтобы хоть увидеть трещины в скале: может, они подскажут, в каком направлении ползти. Он лизал черный гранит, но не чувствовал никакого вкуса. Все органы чувств мертвы. Шестого чувства у белого ниндзя быть не может. Значит, он обречен.
Он прилип к скале, как муха к стеклу, движимый лишь инстинктом самосохранения: это было все, что у него осталось. Но ветер все усиливался, и, попытавшись изменить положение ноги, он чуть не сорвался в пропасть. И вот тут-то в Николасе пробудилось упрямство: он не сдастся.
Я силен, подумал Николас. Я слаб. Эти два состояния неразличимы, как жизнь и смерть, по словам Канзацу. Все это не важно. Важна лишь Тьма.
Сердце замирало в груди: Николас смотрел в глаза Пустоте. Ему было страшно, но он знал, что есть только один путь. Лунная дорога лежит только в одном направлении. Вернее, во всех направлениях сразу. Все они привели его в это жуткое место, на грудь Черного Жандарма. Все дороги скрестились в этой точке времени.
Яростный порыв ветра оторвал его от скалы. А возможно, Николас сам ослабил свою хватку. Кто знает? И стремглав полетел в бездну. И начал падать, падать...
Собираясь ехать в церковь, Жюстина сдавала назад, чтобы вырулить на подъездную дорожку к своему дому, как вдруг чуть не наехала на велосипедиста, взявшегося невесть откуда.
Она отчаянно тормознула, человек отлетел к дереву и исчез в густом кустарнике, окаймлявшем подъездную дорожку.
— О Господи! — воскликнула Жюстина и, поставив машину на ручной тормоз, распахнула дверцу. Подбежав к велосипедисту, она опустилась перед ним на колени и с облегчением увидела, что он находится в сознании и, по-видимому, не пострадал серьезно.
— С Вами все в порядке? — спросила она на сносном японском.
Велосипедист кивнул, но затем сразу же издал легкий стон и поднялся на ноги, потирая голову рукой. Жюстина тоже встала. Это был сравнительно молодой человек, красивый, с гладкой кожей. Тип лица, который часто видишь на японском телеэкране и на рекламных плакатах. Было что-то женственное в очертании губ, вырезе ноздрей, что еще больше вызывало сочувствие к нему. На молодом человеке были черные шорты, белая рубашка с короткими рукавами, американские кроссовки.
Он наклонился, чтобы поднять свой велосипед, и опять издал легкий стон. Жюстина инстинктивно попыталась поддержать его на всякий случай, но когда он посмотрел на нее, резко отдернула руку, вспомнив, что по японскому обычаю представители противоположных полов не должны касаться друг друга.
Что же теперь делать, думала она. Очевидно, человек в лучшем случае получил ушибы. Причем по ее вине. Она лихорадочно думала, что можно предпринять, не нарушая приличий. Она просто не могла повернуться и уехать по своим делам. С другой стороны, кто знает, что это за человек? Подумав так, Жюстина тотчас же себя одернула: она все еще думает по-американски. Здесь, в Токио, уровень преступности, по западным меркам, просто ничтожен. Так что опасаться нечего. Надо пригласить его в дом и предложить чаю. Это будет очень по-японски.
— Извините, — обратилась она к пострадавшему, — не хотели бы Вы пройти в дом? Я тут живу.
— Спасибо, не надо, — ответил велосипедист. — Со мной все в порядке.
