Воин Опаловой Луны

повис на связанных руках.

Спустившись на палубу. Мойши повернулся к вахтенному:

– Скажи команде, что, если кто освободит его, будет отвечать передо мной лично.

Моряк глянул на Мойши. затем на висящего Армазона и сглотнул слюну.

– Хорошо, пилото. Я скажу всем.

Светало. Чайки с пронзительными криками закружились над морем, выискивая еду. Похоже, шторм ночью сменил направление и прошел мимо юрода. Дождя не было.

Он пошел прочь от поднимающегося розового солнца, от наступающего тепла, от воплей Армазона.

Через некоторое время он слышал только крики чаек.

– Сегодня месса, – сказали ему. – Она в иглесии.

– Я пришел повидаться с ней.

– Знаю. – Глаз Чиммоку в тени дверного проема не было видно, а длинные висячие усы придавали ему вид тощего голодного животного. – Она просила меня дать вам указания.

– У меня мало времени.

– Она и это предвидела.

– Она? Или ты?

Тонкие брови Чиммоку взлетели вверх, но взгляд оставался бесстрастным.

– Я? Я тут ни при чем.

– Ты скучаешь по Шаангсею? – внезапно спросил Мойши.

Чиммоку беспокойно замялся.

– Возможно, – сказал он. – Иногда. Но сеньора живет в Коррунье. И я тоже.

– Ты там с ней встретился?

– В Шаангсее? Да.

– На набережной?

– Да. Это важно?

– Я подумал, что ты мог быть тем мужчиной…

– Вот указания.

На башне е высоким шпилем звонил колокол. Шпиль сиял золотом в юном свете утра. Яркая хрупкая бронза колоколов на звоннице. Звон был гулким и какимто печальным.

Это было высокое сооружение, яркобелое сверху, а внизу, у перекрытого аркой входа, до сих пор лежали тени. Слева и справа стояли огромные старые платаны, чтото шепча на ветру.

Двери иглесии были внизу дубовыми, выше обшиты тонкими досками из твердого дерева – темного и светлого вперемежку, так что без красок или лака получался естественный рисунок.

Широкая белокаменная лестница вела к дверям.

Далузийцы входили в двери, закутавшись в плащи неброских тонов. Женщины, которых ранним утром тут было больше, все имели на голове кружевные накидки.

Внутри было холодно и гулко. В неподвижном воздухе плыл аромат ладана, и слышалось приглушенное монотонное пение. Низкие скамьи без спинок из полированного дерева тянулись по всей ширине иглесии, разделенные тремя узкими проходами. Перед передними скамьями низкие ступеньки вели на возвышение. Справа на возвышении стояла резная деревянная кафедра, а слева чтото вроде миниатюрного балкончика. Из стенных ниш на молящихся скорбно глядели каменные фигуры святых.

Мойши пошел по центральному проходу и нашел сеньору в передних рядах. Тихонько сел рядом.

– Я рада, что ты пришел, – сказала она, не поворачивая головы.

– Сеньора, у меня мало времени…

Она только улыбнулась и приложила длинный палец к губам.

Впереди послышалось какоето движение. Прихожане встали. На кафедру поднялся священник, и Мойши с удивлением узнал в нем дона Испете, того самого куро с острой бородкой, разговор которого за ужином он нечаянно подслушал прошлым вечером.

Дон Испете воздел руки и возгласил:

– Годос и кода унос, сеа устедес бьенвенидо алла иглеспа дель Диос Санос!

Прихожане опустились на колени, потупили головы. Мойши снова изумился. Голос куро – тот, которым он говорил с паствой, – был совсем другим, нежели тот, который он слышал прежде. Сейчас он говорил убедительно и вдохновенно.

– Бьен.

Прихожане снова сели.

– Ныне день молитвы, – сказал дон Испете. – Это очень важный и воистину значительный день в нашем