— Один из них наш коллега. Он не просто пострадал, он спас другого человека — молодого парня из гарнизона. Тот растерялся, а наш сотрудник его успел отпихнуть, спас таким образом. А сам не успел. Он просил, чтоб вы к нему зашли. Ему уже совсем плохо, но до конца десанта к Адмиралтейству не хотел вас отвлекать. Теперь там все успокоилось.
— Но я же ничем помочь не могу. Вы же знаете, Павел Александрович.
— Значит, можете. В конце концов, попа тут нет, да и неверующие мы большей частью… А врачебная тайна не хуже тайны исповеди.
— Я его знаю?
— Вы его наверняка видели. Он предложил кандидатуру Овчинникова на пост коменданта.
Ага, тот сухонький старик с планками… Две Красной Звезды, одна «За отвагу»… Жаль, похоже, хороший был человек, а я даже и познакомиться с ним не успел.
— Ну что ж, пошли… Только я на секунду заскочу к нам в «Салон».
…Во дворе Артиллерийского идет возня: люди раздвигают стоящие во дворе экспонаты и, если я правильно понимаю их намерения, открывают дорогу инженерным слонопотамам, увешанным экскаваторными ковшами, бульдозерными ножами и прочими милыми штучками. С другого края торчат две БРДМ, там тоже копошатся.
Идем по первому залу, дальше поднимаемся наверх по лестнице мимо библиотеки на втором этаже и поворачиваем направо — в давно закрытый четвертый зал. Тридцатые годы сейчас не в моде — Халхин-Гол, Хасан, зимняя война… Множество экспериментальных образцов оружия, трофеи, неслыханно героические картины… давно здесь не был.
Старик лежит рядом с витриной, где выставлены пробные образцы пистолетов-пулеметов. Тогда конкурс выиграл ППД — и неудачливые конкуренты оказались в музее. Мне из них всегда нравился ПП под нагановский патрон — этакий маленький карабинчик с маленьким магазином и трогательно выточенной деревяшкой с выемками для пальцев, наполовину прикрывающей магазин…
— Приветствую вас!
Ну да, здравия желать не получится… Плох старик…
Очень плох. Вздутое багровое лицо — его укусили то ли в скулу, то ли в щеку, — и на рану неряшливо прилеплен грязный и нелепый носовой платок с дурацкими розовыми свинками и цветочками. Уже омерзевшая каша во рту при разговоре и все прочие признаки близкой смерти от укуса зомби…
— Взаимно. Хорошо, что пришли. Паша, ты иди пока, мы поговорить должны…
— Да, конечно, конечно…
— Располагайтесь, доктор.
Звучит как «расплыгатсь доктр».
— Слушаю вас. Чем могу быть полезен?
— Есть просьба. Или пожелание. Точнее, и просьба, и пожелание. Просьба: нет ли у вас чего-нибудь покурить? Не по чину собирать старые хабарики, как сейчас многие делают, положение обязывало, а курить хочется до зеленых чертей.
Вот чертов Николаич! Откуда знал-то?
— Да, захватил. Такие подойдут?
— Не может быть! Кубинские! Еще как пойдут, если не пересушены. Да хоть и пересушены. Да, эти были у меня любимыми, тем более что я на Кубе пожил долго.
Лучше не придумать!
Старик довольно ловко, хотя руки и трясутся, проводит манипуляцию обрезания кончика, закуривает и с наслаждением полощет рот дымом. Видно, что ему больно из-за порванной щеки, но момент слишком хорош, чтоб на такую мелочь обращать внимание.
— Просто замечательно. Уважили, как принято говорить, старика. Теперь пожелание. Как вам известно, наверное, я совершил невероятно героический поступок — самоотверженно спасая жизнь другому человеку, пожертвовал, так сказать, своею жизнью за други своя.
— Да, слышал.
Что-то дед больно патетичен. Конечно, у стариков есть такой пунктик, но этот не таков — железный старик. Скорее ехидствует и иронизирует.
— Отлично. Это я про сигару. Я боялся, что дырявая щека не даст поговорить и покурить. А ничего, платок присох и держит.
— Я могу наложить повязку.
— Глупости. Из того же разряда кретинизма, как обязательная стерильность иголки в шприце, которым в Америке колют яд приговоренному к смерти. Поберегите бинты кому другому. Так вот — у меня меланома. Нодулярная меланома. Терминальная стадия.
Опаньки! Я не онколог, но что такое меланома, слышал. А нодулярная — самая паскудная разновидность, если не ошибаюсь. Теперь понятно, почему старик такой сухонький. Кахексия[33] это. Ну а терминал… Это я и студентом знал.
— Коллеги об этом не знают. Я бы хотел, чтобы и не знали. А говорю вам, чтобы хоть кто-то был в курсе, — я не ангел и не святой. Брать обезболивающие негде. Анальгин уже не помогает. Потому мой поступок не геройство. Точнее, если и геройство, то вынужденное. Как у Гастелло, или кто там по последним сведениям ррразоблачителей вместо него был, — прыгать поздно, полет бреющий, все равно кранты, а воткнешься в колонну, хоть какая-то польза будет от неминуемой авиакатастрофы… К чему это говорю. Я не хочу, чтобы мое имя трепали всякие пройдохи. Не хочу, чтобы из меня делали нелепого идола вроде несчастной Космодемьянской или Матросова.
— А что, к тому идет?
— Идет. Вы ж эту импозантную сволочь всякий раз видите, когда в штабе бываете. От любого реального дела он бегает как черт от ладана. Единственное, что он умеет, — интриговать, подсиживать и молоть языком. И сейчас он уже примеривается стать нашим доктором Геббельсом. Но Геббельс был трудягой, и талантливым трудягой, да еще верил, что его министерство билось на переднем крае Великой Идеи. У нашего седого знакомца идея одна — ничего не делать, а жрать вкусно и быть в начальстве. Правда, даже здесь, в заповеднике, самым главным не стал. Потому и пропаганда его будет отвратительной — как у наших главпуровцев,[34] будь они неладны. Мы ведь «холодную войну» проиграли только из-за недооценки пропаганды. И у нас пропагандой занимались последнее время или дураки ленивые, или прямые предатели. Вот и результат… У вас язык должен быть хорошо подвешен, как это положено врачам. Если эта скотина начнет корчить из себя очередного политработника, заткните ему пасть. Я говорил Овчинникову, чтоб он поручил хоть какое-нибудь реальное дело этому негодяю, но пока таких дел, чтоб люди в результате провала не погибли, у нас нет. И людей лишних нет. Но выпускать этого гуся на оперативный простор нельзя. Возьметесь?
— А у меня есть выбор? Сидеть и слушать высокопарную лживую чушь… Нет, не хочется.
— Вы уловили суть. Раз говорит о святых вещах, значит, и сам святой. Как же, проходили. Не могу сказать, что все политруки, с которыми встречался, были дрянью. Не все. Но многие. И поди им возрази — это ж мятеж! Потрясение основ! Помню, приехал такой штукарь нам лекцию читать. И рассказывает нам, офицерам-артиллеристам, о расцвете Средней Азии в лучах учения Маркса — Энгельса. Говорить не может, читает по бумажке. А там, видно, плохо пропечаталось… Вот его и заклинило: «Дыхкане копали землю лопыгами… то есть копыгами… — внимательно присмотрелся, — дикамыгами». Тут уж мы заржали, так потом нам такую выволочку устроили. За «дикамыги»…
— Но ведь людям нужны героические примеры? Иначе не было бы саг, легенд, эпосов. Фильмов, наконец! Вот ведь Толкиен как на ура пошел!
— Нужны. Еще как нужны. Но мы об этом чуть позже поговорим. Я уже как плыву. Есть еще пара дел, потом побеседуем. Под сигару. У вас же и вторая есть, я видел. Если дадите ее мне, то я просто физически не дам себе помереть не докурив…
— Я слушаю.
— Тогда держите.
Откуда-то вытаскивается элегантный пистолет странного вида. Белого металла, с сильно скошенной назад рукояткой. Не видел раньше такого. Черная пластиковая накладка на ручку, щиток со стрелой. Вроде бы ижмашевская символика. Тяжелый, килограмм где-то тянет. Но, судя по дулу, под мелкашечный патрон. В
