информации из этой беседы не вынес.
Когда я всех их на Базе «Западная Европа» отпустил на танцы оттянуться перед дорогой, то там она встретила знакомого — не знакомого, но шапочно известного ей человека с того же химтеха, что и Роза (маленькая что-то эта Новая Земля, тесная). А тот уже представил ее этому Паперно, которого звали Вячеслав. С этим Славиком Паперно она даже танцевала медляк. Однако тот в танце ее не клеил, а только прикидывался (что Розу ужасно обидело), все больше интересовался ее планами на будущее.
Еще мною немного. Вскользь так.
И активно рекламировал тут жизнь в Зионе, как рай для евреев, недостижимый на Старой Земле даже в Израиловке.[189]
Пугал московскими порядками в русских землях. И конечно же русским антисемитизмом. Куда ж без него в агитации и пропаганде?
Никакого криминала, кроме интереса: куда и когда мы выезжаем. Но тут все были жестко мной заинструктированы, что едем утром в Порто-Франко присоединяться к московскому конвою. И что на Базу заскочили исключительно на шопинг. Реальных планов я даже девочкам не озвучивал именно на такой случай. Так что выдать врагам они при всем желании ничего не могли.
Пока я эти мысли думал, девчата все уснули, умаявшись.
А вот мне не спалось все, хотя я прекрасно понимал, что выспаться мне крайне необходимо, а то в глаза уже как песка насыпали. Иначе кто автобус поведет завтра? А стремные варианты ох как еще возможны.
Только-только уговорил себя заснуть, как кто-то в темноте тихонечко и беззвучно принялся заползать под мое тонкое флисовое одеяло.
Я вскинул голову. Кто ж меня так пугает-то?
— Тсс, — раздался в ухе тихий шепот. — Только тихо. Все спят.
— Ты кто, не вижу ни черта? — ответил тем же заговорщицким шепотом.
— Анфиса, — назвалась.
И уже лежит рядом, тесно ко мне прижавшись. Голенькая вся.
Обняла, прижавшись жаркими губами к уху, зашептала торопливо:
— Погладь меня, Жорик, пожалуйста, а то я уснуть не смогу. Я так перетрухала сегодня, просто ужас, и эти мертвые жуткие все в глазах стоят, окровавленные, — шепчет жалостно.
А сама уже шаловливой ручкой в трусы ко мне залезла и шебаршит там. И одновременно целует меня ласково в шею, в ключицу, в сосок…
Не-э, я не железный, и отца Сергия[190] из меня никогда не получится. Да и пережечь лишний адреналин всяко лучше всегда так, чем иначе. Тем более с такой красивой телкой, хотя тут в кромешной темноте ничего и не видно, но я-то хорошо помню, какая Фиса вся из себя красавица-чувашка.
А тело у нее жаркое.
Поцелуи горячие.
И грудь такая упругая.
И вот уже меня на себя завалила, уверенной рукой направляя мой нефритовый жезл во влажное свое лоно.
И все шепчет прямо в ухо, щекоча губами:
— Тихо. Тихо… Жорик, милый, не надо никого будить, а то весь кайф обломают… Вот так, да… Да, милый… Долби меня, милый…
Некоторое время мы, молча, если не считать моего сопения, наслаждались друг другом.
Потом Анфиса снова прошептала:
— Скажи мне что-нибудь.
Эта просьба со стороны женщин меня всегда умиляла. А что конкретно тебе сказать-то, милая? Вдруг как не угадаю? Однажды, когда еще молодой был, глупый, так и ляпнул в ответ на подобную просьбу: «Что- нибудь». Ох и скандал мне закатили тогда! Я, видите ли, «сволочь такая» — оргазм бабе обломал на самом подлете.
Потом просветили опытные товарищи, что говорить надо в этот момент любую чушь, лишь бы ласково. Сам голос нужен больше, чем слова. Бабы-то — они разные. Одной расслабиться надо, чтобы кончить, другой, наоборот, — напрячься. В первый раз не угадаешь.
— Если бы ты знала, Фиска, какая ты красивая, — шепчу ей в ухо первое, что на ум пришло.
— Правда? — аж умилилась девочка в голосе.
— Что я тебе врать буду, — вдуваю в ее ухо уверенно так.
— Скажи еще… Да… Да…
— И кожа у тебя шелковая, как у младенца попка.
— Не останавливайся, милый, не останавливайся… — шепчет Анфиса тихо, как умирающая, но при этом активно подмахивая. Потом зачастила скороговоркой еще тише только одно слово: — Хорошо, хорошо, хорошо…
И вдруг как заорет благим матом в полный голос на весь автобус:
— Га!.. Га!.. Га-а-а!!! Конча-а-аю!!!
С утра мне дали выспаться власть. Вплоть до того, что глаза продрал самостоятельно без какого-либо принуждения. И как только через меня девки скакали, из автобуса выбираясь? Я же им выход полностью перекрывал. Спасибо, милые мои козочки заботливые.
Презрев навязчивые мерзкие ухмылки и пошлые подмаргивания большинства отряда, спокойно умылся и привел себя в порядок, игнорируя эти их невербальные инсинуации.
В кухонный наряд поставили Розу с Булькой, так как они вчера ни одного патрона не истратили. Остальным предстояла чистка оружия. Сначала мы с Ингеборге сомневались, ставить ли раненую Бульку в наряд, но она сама активно напрашивалась, утверждая, что одной в автобусе лежать и жарко и скучно. А чувствует она себя уже хорошо.
— Только голова под повязкой чешется, — выдала она единственную жалобу.
— Чешется — значит, заживает, — констатировал я и дал добро на ее дежурство.
— А ты воспринимай повязку как чалму, — посоветовала Наташа Синевич, — как красивый экзотический наряд. Самое то для гарема.
— А что скажет мне мой господин? — повернулась Булька ко мне, когда я расстилал тряпочки для чистки пистолета.
— Все, Буля, нет больше господина, нет гарема — нет гаремыки. Есть командир.
— Какого горемыки? — встряла любопытная Роза.
— Такого, который гарем мыкает, — ответил я.
— Ты нас разлюбил? — с волнением запричитала Сажи, всплескивая руками. — За что?
— Жора, наверное, полюбил другой гарем, — мрачно сказала Галя. — Сознавайся, Жорик, с каким гаремом ты нам изменяешь?
— Колись давай. А то сейчас как найдем в багаже десяток скалок и сковородок — мало не покажется, — это уже Ингеборге выступила, правда, со смешинками в глазах.
— И ты, Брут, — сказал я ей печально.
— Брут не Брут, а брутальная я сегодня точно. Потому как не выспалась, — намекнула Ингеборге на ночной Фискин концерт.
Кто-то сказал, что красивые женщины редко имеют хороший характер. А что я знаю про характеры своих девчат? Практически ничего, мы общаемся-то чуть больше недели. Не срок. Пуд соли на весь гарем не делится.
— Так, пионерки, а к чему вы мне тут семейные сцены устраиваете с утра пораньше? Не к лицу вам это, — оглядел я их как можно строже, хотя самому было уже стремно.
Что-то такое неуловимое в воздухе витало. Возможно, нехорошее. И возможно — для меня.
— Пионерам не к лицу пить, курить и жрать мацу, — продекламировала Шицгал и добавила уже другим тоном: — А насчет запрета секса для пионерок нигде не прописано. А что не запрещено, то разрешено. Так
