– Слушай! Мы что, померли? Это же Астагард! Город, где Валгалла!
– Барабыр![39] Зато смотри, люди вокруг хорошие. И имей в виду, мы с тобой попали в Валгаллу 893, не перепутай, куда двигать. У меня там повар знакомый нашелся.
Я судорожно вспоминаю, что слышал раньше, и удивленно спрашиваю уже обросшего всяким оружием напарника:
– Погодь, тебе же свинину нельзя! И откуда здесь повара? Сюда же токо тех, кто с мечом в руке?
– Откуда я знаю. Земляк и земляк. Может, он половником бился? А в Коране ничего не сказано, что мусульманин должен помирать голодной смертью! – Ильяс подмигивает.
– Эй, а вы как тут очутились? – подозрительно щурит раскосые глаза худенькая брюнетка, невесть откуда появившаяся рядом с нами.
– Куп селима[40], женщина! – высокомерно бросает Ильяс и поворачивается, чтоб уйти.
Но та цепко хватает его за рукав.
– Стой! Где у тебя знак эйнхерия?
– Да пошла ты! – рывком выдергивает свой рукав Ильяс.
Тут же откуда ни возьмись появляется та самая дама с крылышками на дурацком шлеме. Только сейчас вижу у нее повязку на рукаве «Дежурная по перрону».
– Это тут что?
– Рапортую: задержано двое подозрительных лиц. Нет, поправка… – Она сердито смотрит на Ильяса. – Одно подозрительное лицо и одна подозрительная харя. Знаков эйнхериев нет, у этого… – кивок в мою сторону, – есть пистолет из сыромятного железа. У этого… – кивок на Ильяса, – пальто на курином меху.
Дама неожиданно краснеет.
– Думалки в строю отставить! А ну вон отсюда, прохвосты!
Лечу куда-то стремительно, трясет еще сильнее, чем при посадке самолетика.
– Проснулись? – спрашивает меня тетка в белом халате, все еще потряхивающая меня за плечо.
– А? Да, конечно, спасибо, – отвечаю ей деревянным языком.
– Убирать тут можно?
– Погодите, сейчас я соберу все…
С мешком кассет поднимаюсь наверх. Николаича и медсестричку уже увезли, на опустевшей койке сидит опер Дима, пишет что-то, пристроившись к тумбочке. И Бурш тут же.
Невесело здороваемся. Прошу прояснить ситуацию. Дима неохотно отрывается от писанины:
– Да, собственно, тут ничего особенно расследовать и не пришлось. Все просто. Эта парочка подобрала ключ к запасному входу, халаты у них были с собой или тут подобрали, не знаю, не смотрел на штампы, да это и неважно. Вышли на дежурную медсестричку, она молодая, глупая, все, очевидно, и рассказала. Ей же скучно на посту ночью, а тут неизвестно кем они ей представились. Убита одним ножевым ударом, хорошо удар поставлен, умело. Дальше зарезали Николаича.
– Погоди, как зарезали? Я же видел – у него голова прострелена?
– Не торопи. Так вот, и у Николаича один грамотный удар. Потом по твою душу пошли, но ты ж ушел гулять, на свое счастье. Ну а они фатально лажанулись, приняли тебя за пациента… Конечно, никакие они не диверсанты. Обученные тебе не дали бы себя расстреливать как мишени, да и за ручонками твоими шаловливыми бы присмотрели, – скучным, усталым голосом говорит Дима.
– Но у Николаича же огнестрельное ранение! – Уж тут-то я твердо уверен, своими глазами видел неторопливую струйку крови, стекающую из пулевого отверстия.
– Отупел от недосыпа? Разумеется. Когда ты пальбу начал, публика в коридор выскочила, а там и Николаич, и медсестричка… Дошло? Вот и упокоили обоих. Что ж еще оставалось делать.
– А прибыли эти как? И откуда узнали? Про кассеты, имею в виду.
– Да нормально прибыли. Официально, по пропуску. Сейчас уточнят: те документы, что у них были, фальшак и липа или их собственные. Но мне кажется, я одного из них видел на каком-то собрании. Лысый из эмвэдэшных, так думаю. Кем служил, не скажу, но морду его лысую я видел уже. А уж узнать… Это же в секрете не хранилось, человек двадцать точно про кассеты знали. Да и не очень-то помалкивали, кто ж это секретом считал.
– Черт, я ведь мог видео это раньше глянуть. Родители все равно отказались сюда лететь. Могло бы по-иному сложиться…
– Не могло. Сложилось так, как сложилось. А везде соломы не настелешь. Вот и получается: нет бдительности – всякая рвань свободно ходит везде и гадит. А начинают накачивать бдительность, публике кажется, что это паникерство и глупость. Рвань-то уже не ходит и не гадит, зачем все предосторожности, спрашивается. А как оно жутко было раньше, забывается быстро… Ладно, пойду я, дел до черта. Увидимся еще. Кассеты эти проклятые отдайте с пояснительной запиской заму начраза, когда он допрос закончит. Ты отметил на которых наша клиентура засветилась? Ну и ладно, отловим.
Дмитрий укладывает свою писанину в планшетку, встает, кивает. Мы остаемся с Буршем. Молчим.
– И все-таки не могу отделаться от ощущения, что мог этого не допустить…
– Меня больше удивляет то, что вы как-то ухитрились облапошить этих выродков. Нашлись что сказать, в результате всего двое погибших, а не гораздо больше, – замечает Бурш.
– Я и сам удивляюсь, что автоматически не ответил, дескать, вот он я… Но, стыдно сказать, так увлекся поисками туалета после этого гнусного растворимого кофе, что просто откровенно затормозил с ответом, о другом думал. А потом еще и морду одного из них узнал. Просто дважды повезло. Был бы свежим и не досмотрел бы кассету…
– Скажите, вам ведь доводилось разговаривать с пациентами, точнее, с родственниками умерших пациентов?
– Да, а что?
– Они ведь считали, что недоглядели, не обратили внимания, виноватили себя. Так? Но вы при этом знали, что ни черта они изменить были не в состоянии. Причем практически во всех случаях?
– Конечно. Это нормально для людей, потерявших своих близких. Вы это к чему клоните?
– Да вы сейчас ровно так же себя ведете. При этом ровно так же ни черта бы вы не смогли сделать. Если так объективно посмотреть на вещи?
– Ну наверное. Только вам легко говорить – чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.
– Конечно. Что такое Хиросима? Это когда нарыв у меня на пальце! Или как там писали: олень израненный хрипит, а лани горя нет, тот веселится – этот спит. Уж так устроен свет. Так вот, мне кажется, что вы и сами знаете, что надо делать.
– Да я уже вижу, что вы меня в одиночестве оставлять не намерены. И будете настаивать, чтобы я выговорился, а вы все это будете слушать?
– В тютельку. Сами же знаете, что это единственное, что может помочь. Пока не выговоритесь, толку не будет. Не будет толку, будет у нас депрессивный врач, а депрессия гробит людей как пулемет. Мне вам надо рассказывать, что больше девяноста процентов людей с болезнями сердечно-сосудистой системы еще и от депрессии страдают, причем скорее депрессия первична в развитии болезней? И то, что лечат сердце, а депрессию не замечают, сводит все лечение к нулю?
– Ну не знаю… Психосоматику никто не отменял, доказанная вещь… Но толку-то мне сейчас речеизливать? Я ж ничего уже не изменю и никого не воскрешу.
– А для чего вы убеждали выговориться других?
– Ну не знаю… Легче им становилось после этого, потому, наверное…
– Не придуривайтесь.
– Да с чего бы это?
– Просто очевидно же, когда потерявший близкого человека выговаривается, у него самого в ходе этого действа получается внятная картина – ни черта он не мог исправить, ни черта не могло ситуацию изменить. Все произошло так, как и должно было произойти. Никак иначе. Для этого и нужно, чтобы пациент говорил. Он же сам себе и прокурор, и адвокат, и судья, никак иначе. И когда он сам себе все выложит, убеждается в том, что не виновен в смерти. Разумеется, при условии, что действительно невиновен. Случаи типа того, что
