дворе, хохочет, капризничает, потом взрослеет и уезжает, чтобы однажды вернуться. Поль чувствовал, что смог бы отлично показать и объяснить ему, что нужно делать, чтобы не захирело хозяйство, смог бы обучить его своему ремеслу, как ни крути, самому важному на земле, извечному, тому, с которого и начался человек. Это горячее стремление, не находя себе выхода, давило на него, не ослабевая, своей гнетущей тщетностью до тех пор, пока ему не стукнуло сорок. Затем настало нечто вроде облегчения — почему, по каким неведомым причинам, он и сам не знал. Но он сложил оружие, примирился с неизбежным и отныне на дядькины нотации и ядовитые замечания сестры отвечал только небрежным пожатием плеч. Его судьба навек связана с Фридьером, а там будь что будет. И вообще, ничего страшного не произошло. И не произойдет, потому что он избежит одинокой старости. Он найдет себе женщину — станет искать и найдет.
Так он нашел Анетту и согласился принять Эрика, потому что без Эрика Анетта оставалась недостижимой. Порой он сам удивлялся той спокойной рассудительности, с какой отнесся к присутствию в его жизни мальчика, который никогда не станет его сыном, и проявлял к Эрику неизменное дружелюбие. Нет, он не был наивным человеком и прекрасно понимал, что без трудностей не обойдется, хотя ждал их не извне, не со стороны ребенка, а изнутри, со стороны дядьев и Николь. Вот почему он все так тщательно продумал, взвесил, просчитал и разработал целую хитроумную стратегию, достойную того изобретательного и терпеливого трудяги, каким был. Пусть себе вся их троица изворачивается и строит козни, пусть сколько угодно замыкается в презрительном молчании, это ничего не изменит — Анетта приедет и, если ей здесь понравится, останется навсегда и займет свое собственное место.
Первым же летом она в легкой соломенной шляпе вышла в сад и огород и занялась сбором гороха и молодых стручков фасоли, красной смородины и малины, а потом и прочих овощей, ягод и фруктов, то есть взяла на себя работу, от которой всегда отлынивала Николь и которая теперь стала почти непосильной для дядек. Терпеливая, немногословная, прилежная Анетта сняла с них груз хотя бы одной заботы — Поль не напрасно направил ее именно на этот участок, поскольку знал, что территория более или менее свободна. Дядья не протестовали, великодушно приняв помощь, и даже — это было в конце второго летнего сезона — расщедрились на добрые слова в адрес Анетты, признав за ней скрупулезность в утомительном и однообразном деле сбора урожая и воздав должное ее талантам в изготовлении домашних консервов. Осенью, засунув подальше свою гордость, они с наслаждением лакомились Анеттиным вареньем и расхваливали его на все лады, призвав в свидетели Лолу, которая также подтвердила его несомненные достоинства, глотая один за другим намазанные сладкой массой куски хлеба.
После их первой встречи в Невере, в ноябре, Анетта все время вспоминала руки Поля. Как будто сразу узнала в них что-то знакомое, родное. В теле Поля руки были главным. А с его телом, телом мужчины из объявления, который был сельскохозяйственным рабочим и звался Полем, ей придется считаться. Это входило в правила игры. Правила, которые включали в себя все — дни и ночи, стирку и готовку, разговоры и объятия. Анетте нравилось это старое слово — «объятия», часто встречавшееся в любовных романах, которые она читала во времена Дидье, когда ждала Эрика и сразу после его рождения; книжки в мягких желтых обложках ей давали сестры, невестки и тетки Дидье — затюканная женская половина этого большей частью мужского племени. Словечко сохранилось в каком-то уголке ее сознания и вышло наружу, едва она увидела Поля, — чуть-чуть потускневшее, словно подвядшее, но целехонькое и готовое к употреблению. Еще до знакомства с Полем, до настоящего знакомства, в Невере, в сером сумраке ноября, потому что до того она видела его только на фотографии, Анетта успокаивала себя тем, что у них все-таки большая разница в возрасте: ей тридцать семь, ему сорок шесть, девять лет разницы, почти десять, это что-то да значит, особенно если учесть, что он фермер, а это тяжелая работа, она изнашивает людей, мнет их и корежит.
Когда она работала кассиршей в супермаркете «Леклерк» в Байоле, то с первого взгляда выделяла в толпе покупателей крестьян, приезжавших в город раз в неделю за нужными товарами. Сразу было видно, что это люди небогатые: по продуктам, которыми они заполняли свои тележки, — ничего дорогого; по нерешительности, с какой перекладывали отобранное, — брать или не брать; по тревожным взглядам, исподтишка бросаемым на цифры, мелькавшие в окошечке кассы… Они никогда не задавали вопросов, никогда не спорили; в их поведении сквозила нарочитая медлительность и укоренившаяся робость перед городскими, потому что в городе, даже самом заштатном, люди двигаются быстрее, особенно молодежь, да, вот именно молодежь, — они не церемонятся, ничего не стесняются, поступают так, как им удобно.
Сорокашестилетний мужчина, встреча с которым ждала ее в Невере, тоже жил и работал на земле; наверное, он окажется неповоротливым, громоздким, неуклюжим. Она сознательно старалась не задумываться о конкретных деталях, например, какого цвета у него глаза или как он выглядит при указанном в объявлении росте. Ей и в голову не приходило сравнивать его с Дидье — худощавым, сухопарым, сохранившим тело двадцатилетнего парня, сжигаемого изнутри пороком. Нет, она не будет думать о Дидье, не должна о нем думать; Дидье сейчас в Дюнкерке, опустившийся и сломленный, с одутловатым лицом, гнилыми зубами, вонью перегара и пустым утренним взглядом. По правде сказать, она уже почти забыла тело Дидье и забыла бы его совсем, если бы не Эрик, в котором по возвращении из редких поездок в Дюнкерк иногда проскальзывало что-то отцовское, хотя в последнее время эти визиты сошли на нет — Дидье почти не бывал дома: или отсиживал очередной срок, или лежал в больнице, куда его отправляли на принудительное лечение от алкоголизма. Анетта не хотела, чтобы Эрик навещал отца в тюрьме. Нет, только не это. Тюрьма — не то место, куда водят мальчишку четырех, а потом шести, ну, пусть почти семи лет. Как и наркологическая клиника. Впрочем, Дидье и не настаивал на своем праве видеться с сыном, похоже, ему это было до лампочки, и постепенно они потеряли с ним всякую связь. А потом они уехали. Не могли не уехать. Она на все была готова. На любую борьбу. В том числе физическую. И для этого ей послужит ее тридцатисемилетнее тело, перенесшее столько унижений, но не утратившее тяги к нежности.
В тот понедельник 19 ноября, в Невере, Анетта, хоть и смотрела все время на Поля, так и не разглядела, какое у него тело. Все ее внимание было без остатка поглощено его речью. И созерцанием его рук. Потому что они тоже говорили, подтверждая произнесенные слова, поддерживая их или прижимая ладонями к столу и заполняя паузы; они подрагивали, как будто по ним пробегали приглушенные разряды, казалось, они пытаются сообщить, по-своему выразить что-то еще, о чем молчал Поль, что оставалось погребено под ворохом сказанного вслух. Ни он, ни Анетта не собирались выковыривать и извлекать наружу это недосказанное. Ни ему, ни ей вовсе не хотелось растравлять старые раны одиночества и страха; они понимали, что беспомощны и безоружны перед прошлым. Надо сделать по-другому. Надо затолкать обратно в глотку тошнотный вкус былых обид, вколотить их туда при помощи простых, обыденных слов, пригодных для описания и объяснения того, что существует сегодня: дом, два жилых этажа, здесь же коровник и сарай, сестра, дядьки, работа, скотина, молоко, сено, сельскохозяйственные машины, техника, безлюдье, зима, снег, грузовик бакалейщика, простор, звездное небо летом, тишина, школьный автобус для Эрика, собака Лола, куры, кролики, двор, клен и липы, огород и сад, в основном, конечно, огород, но и фруктовые деревья есть, морозилка для продуктов, соседи, почтальон. И еще вид из окна — необъятный. Эти обыкновенные слова нужны были Полю, чтобы на миг перенести сюда, в привокзальный буфет Невера, все почти тридцать лет его жизни во Фридьере — жизни, которую он не выбирал.
Что именно он хотел дать понять сидящей перед ним женщине, приехавшей в серой ноябрьской хмари с другого конца Франции? Какую истину он пытался извлечь с помощью слов, сам удивленный и немного растерянный перед их обилием и той легкостью, с какой они вырывались на свободу, словно сами собой, помимо его воли? К чему он возвращался снова и снова, кружа на одном месте, двигаясь на ощупь, облекая в понятную форму то, что почти не поддавалось выражению, особенно за второй чашкой какао, когда уже в вечерней темноте они опять пришли на вокзал перед тем, как проститься и разъехаться каждый к себе? Это хорошая жизнь, и в конце концов он научился находить в ней удовольствие — картину этой жизни он и старался нарисовать перед ней так, чтобы она воочию увидела ее в скупом ноябрьском свете. Фридьер, Канталь — это, конечно, очень далеко, но жить там можно.
Там можно так хорошо жить, что он, Поль, поместил в газете объявление — он сделал это только потому, что верил в то, что это возможно, а сейчас, глядя на сидевшую напротив Анетту, оглушенную потоком его слов, поверил в это с новой силой. Анетта слушала, не спуская глаз с его лежащих на бежевой столешнице рук, словно освещая их своим взглядом, и Поль узнал этот терпеливый взгляд, который заметил еще на фотографии, только сейчас он был живей и глубже. Фотография не лгала; с первой их встречи в
