возьмешь с камбуза, кок сразу заметит и сболтнет стюарду, а там и до капитана дойдет.
— Ладно, Субрис, съестного я куплю сам. Поможешь только доставить на судно.
— Это можно.
— Свои вещи я смогу оставить у тебя в каюте?
— Когда угодно. Только еду придется спрятать в бункере. Если таможенники найдут в моей каюте такой запас провианта, сразу заподозрят и станут обшаривать все закоулки.
— А как это провернуть, чтобы все было шито-крыто?
— Экое дело! Сегодня вечером съезжу и привезу на судно. Все будут думать, что вещи мои. А сам ты когда придешь?
— Лучше всего, конечно, завтра днем, тогда никто еще не станет присматриваться, что я тут делаю. Но сомневаюсь, успею ли уладить свои дела.
— Тогда — завтра к вечеру?
— Да, Субрис, что-нибудь около полуночи. Ведь раньше «Ладога» концов не отдаст?
— Завтра после обеда мы ожидаем сто тонн орехового ядра, поэтому, возможно, в море выйдем только под утро.
Они договорились, что Илмар днем доставит провизию, а в восемь вечера Субрис прибудет за вещами. И хотя моряки оказывают друг другу такие услуги безвозмездно, Субрис ни словом не возразил, когда Илмар дал ему десятирублевую ассигнацию.
— Горячий кофе я тебе буду приносить каждый раз при кормежке, — сказал он, как бы в извинение за свою жадность.
Когда Илмар уходил, Субрис не пошел с ним на палубу, чтобы не привлекать внимание других членов команды.
На улице Илмар встретил Анду с Паэглисом. Он поздоровался, но Анда сделала вид, будто не заметила его. Паэглис, очевидно, рассказывал что-то веселое, потому что Анда улыбалась. Разминувшись с Илмаром, она оглянулась, усмехнулась. Он еще раз поклонился, но она только скривилась и медленно отвернулась. С этим было покончено.
Для человека со шрамом этот день выдался трудным и бесплодным. Каким бы терпеливым он ни был, но часами торчать на одном и том же месте и всматриваться в тысячи незнакомых лиц, непрерывной чередой плывущих по обе стороны улицы, может надоесть кому угодно. И потом это солнце, этот безжалостный майский пламень! В полдень оно жарило прямо в голову, огненными лучами заползая в подворотню, и лишало Берга последнего оазиса тени. Раскаленный булыжник мостовой дышал жаром, в воздухе ни дуновения, грудь вдыхала насыщенный пылью огонь.
Бергу стало совсем худо. Он устал, обливался потом и мечтал присесть, но наблюдательный пункт не был обеспечен таким удобством, как скамья. К тому же ему хотелось пить, а потом стало еще и голодно.
Через дом от того места, где стоял Берг, находилась небольшая кондитерская. После долгих колебаний он, наконец, решил поглядеть, нельзя ли из кондитерской вести наблюдение за нужным сектором улицы, и направился туда. Это была хорошая мысль, и когда честный служака убедился в том, что из окна кондитерской виден не только дом Крисона, но и частично соседние дома тоже, он стал себя ругать, что не перекочевал сюда раньше. Заказав печенья и лимонаду, Берг сел за столик у окна и, как бы углубясь в мысли, смотрел на улицу.
Так он провел два часа. Крисона не было и в помине. Заметив, что солнечные лучи падают более полого и на этой стороне улицы образовалась достаточно широкая полоса тени, Берг расплатился и снова вышел на улицу. И вновь потянулись часы, сменялись лица людей и перед глазами мельтешили какие-то мелкие события, складываясь в обыденную жизнь улицы, но Крисон все не шел. Хуже всего было то, что Бергу было неизвестно, сидит ли этот человек в своей берлоге и ждет темноты или запросто расхаживает себе по городу, верша свои преступные дела.
Покуда Берг тоскливо считал часы, Илмар действительно не терял времени даром. Воротясь из порта в город, он пообедал в какой-то кухмистерской. По дороге купил бумаги и конвертов, затем свернул в Верманский парк и написал два письма — Анне Вийуп и своим домашним. Илмар сообщал, что в жизни у него предстоят большие перемены и он не может сказать, когда навестит близких. Советовал им не волноваться, если некоторое время от него не будет никаких вестей, — с ним ничего плохого не случилось.
Опустив письма в почтовый ящик, Илмар пошел в большой магазин, торгующий съестным, и накупил себе провианта на две недели: морских галет, консервов, сыра, копченых колбас и сливочного масла. Покупки велел как следует упаковать, якобы для того, чтобы переправить их в провинцию, затем взял извозчика и отвез внушительного размера сверток на хранение на вокзал. Позднее Субрис получит его и доставит на судно.
Дома все подготовлено, поэтому Илмар не спешил идти на квартиру, а оставшееся до закрытия учреждений время провел там же, на вокзале за чтением газет. Одно-единственное дело осталось у него в Риге. Пока оно не сделано, все прочие жизненные интересы отодвинуты на второй план, ни с кем в целом городе, даже в целом мире у Илмара теперь не было связи. Раньше эта связь существовала, и она наладится опять, когда будет исполнен долг, но теперь Илмар не имел права об этом думать, чтобы в последний момент им не овладели сомнения. Да, конечно, он не имел права думать, но мог ли он не делать этого? Глядя в газету, он не видел и не понимал ни единого слова, потому что все мысли сосредоточились на событиях ближайшего будущего, в воображении теснились диковинные и жуткие образы, и он уже видел свои руки, обагренные кровью. Ощущение было не из приятных. Временами закрадывалась мыслишка о том, что хорошо бы все происходящее оказалось всего лишь дурным сновидением, от которого он очнется в своей каюте на «Андромеде».
«Господин штурман, ваша вахта!» — постучит матрос в дверь, и, открыв глаза, Илмар вместо кошмарных призраков увидит круглый иллюминатор, желтый, промасленный штормовой костюм на крюке и портрет белокурой девушки на переборке, рядом с подушкой. Может быть, он не сразу бы понял, что видел страшный бредовый сон и ничего ужасного не произошло, никакие заботы не омрачают его пробуждение. И тут бы он ощутил покачивание судна на волне, услышал ее плеск и, выйдя на палубу, увидал бы осиянное звездами море, по просторам которого корабль прокладывает глубокую пенную борозду. И разве он почувствовал бы разочарование? Да конечно же нет, это был бы миг тихой благодати, единый всплеск радости человека, спасенного от смертельной опасности и вновь обретшего отнятый покой и красоту жизни. Утром, на заре показался бы входной маяк в устье Даугавы, над водами залива возникли башни Риги и он, счастливый, сошел бы на берег своей родины, где не судили Вийупа и не надо было разыскивать никаких предателей. Быть может, единственный образ из этого сна он не хотел бы потерять — Ирену, чистую, не замаранную предательством Ирену и все те дивные мгновения, что они провели друг с другом.
Так неужели был только единственный путь? А если единственный, то так ли необходимо пойти по нему? Зачем уничтожать?
Ирена условилась о побеге. Она была готова последовать за ним даже за океан. И если это было не только хитростью Ирены, но и ее искренним желанием, почему бы им так и не поступить? Ну ладно, она предала Вийупа, но это был только один случай, явив собой во всеобщем хаосе человеческой жизни лишь искру зла, что взвилась из костра судеб и тут же погасла. И зло умерло, злонравный человек вновь стал добрым. Необходима ли была кара за то, чего уже нет? Илмару вспомнилась мысль, когда-то вычитанная им у Толстого о преступлении и наказании: наказывать преступника надо сразу же после совершения преступления, пока человек еще злодей. Потому что человек совершает преступление в тот момент, когда в нем берет верх зло, и наказанный в этот миг, он ощутит значение наказания, и оно достигнет своей цели. В последующий час человек может быть уже другим — благонамеренным, добродетельным, — он преображается, вечно формирует и изменяет свою нравственную сущность. Разве Ирена теперь та, какой была несколько месяцев назад? Смогла бы она сегодня предать Вийупа? И творя это, понимала ли она хоть сколько-нибудь, что совершает зло? Глядя на вещи с точки зрения Черепова и ему подобных, Ирена могла даже думать, что она делает полезное для всего общества доброе дело и, если, бы ее за это покарали, она не поняла бы — за что?
Чем дольше Илмар размышлял на эту тему, тем отвратительней казался ему собственный замысел и тем больше разрасталось желание избежать принятого обязательства. Ну почему, почему он не ушел опять
