Украдкой подмигнув Ирене, он спокойно сказал:
— Ничего другого не остается, как пойти просить капитана, чтобы взял нас пассажирами. Паспорта у нас в порядке, я заплачу за питание и каюту, и незачем будет прятаться по бункерам. Капитан меня немного знает, думаю, не откажет. Если не ошибаюсь, на полубаке у вас есть пара свободных кают?
— Ты постой маленько, я еще раз погляжу… — торопливо проговорил Субрис и вышел из каюты. Через минуту он вернулся и уже в гораздо более веселом настроении сообщил, что полицейские ушли на другое судно. — Наверно, по ошибке остановились около «Ладоги». Трап уже поднят и сейчас мы снимаемся, так что идти к капитану теперь тебе уже не стоит. Оставайтесь в каюте, пока я не заступлю на вахту. Потом, когда свободная смена уйдет спать, я отведу вас в бункер.
Он был разочарован и смущен. Но когда Субрис ушел вниз к машине, Илмар сказал Ирене:
— С этим человеком надо держать ухо востро. Если только он почувствует, что нам грозит опасность, его аппетиту не будет границ.
Спустя час, когда «Ладога» уже выходила из Даугавы в Рижский залив, Субрис улучил свободную минутку и поднялся к беглецам.
— Теперь пошли. Палуба свободна, и кочегары чистят топки.
На палубе было не только безлюдно, но и темно, и они незамеченными добрались до помещения донки. Оно находилось в межпалубном пространстве — твиндеке, и через маленькую дверцу сбоку из него можно было проникнуть в бункер. Субрис провел беглецов в самый дальний конец тесного темного помещения и велел им перелезть через гору угля. За углем один угол был оставлен порожним.
— Только не шумите и берегитесь шнека триммера, — уходя, предупредил Субрис. — Утром принесу вам кофе.
Беглецы остались вдвоем в душных и влажных потемках угольной ямы. Внизу под ними гудела машина, стенки помещения были горячими.
ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
Для того чтобы читателю была ясна ситуация, в которой оказались беглецы, будет нелишним вкратце описать твиндек и расположение котельного отделения на «Ладоге».
Твиндек представлял собой помещение приблизительно в девяносто футов длиной и сорок пять шириной, находившееся в средней части судна между обеими открытыми палубами. По форме оно напоминало огромную прямоугольную подкову. Передняя перемычка этой подковы соединяла борта. Обе боковые ветви, шириною по десять футов, шли вдоль бортов. Их разделяла выгородка котельного отделения, похожая на тупой прямоугольный клин. Сверху находились офицерские каюты, командный мостик и камбуз, внизу же были глубокие бункерные ямы, топки и машинное отделение. В длинных рейсах все пространство загружалось углем, который по мере опорожнения боковых бункеров подтриммеровывался постепенно через небольшие люки вниз, к топкам. В более коротких рейсах, когда не было нужды в столь больших резервах топлива, весь твиндек или его часть использовали как грузовой трюм. На этот раз поперечина подковы и один ее боковой отсек были заставлены тюками и кипами, а левый отсек занимал уголь для маленького вспомогательного котла, который использовался только для отопления и паровой лебедки. Помещение высотой в восемь футов не было загружено доверху и перелезть через груды угля было довольно просто. В одном углу находилось несколько бочек и запасные трюмные люки, к тому же отсюда было далековато подгребать топливо к двери вспомогательной котельной, поэтому уголь сюда не грузили. Небольшой лючок на палубу был задраен снаружи, и выйти отсюда можно было только через выгородку вспомогательного котла.
Над головой беглецы время от времени слышали шаги матросов, но разобрать, что они говорили, было невозможно. Отстояв вахту у топок, кочегары шли в малую котельную мыться — там было спокойно и относительно чисто. Иногда они там и стирали. В этих случаях беглецы должны были притаиться и ничем не выдавать своего присутствия.
В первую ночь, когда Субрис привел их в эту грязную и душную нору, Илмар постарался создать в ней максимальные удобства. На одной из бочек матросы забыли восковую свечку. Зная, что сегодня никто в твиндек не придет, Илмар зажег свечу и выровнял уголь на дне ямы. Затем покрыл его несколькими люковыми чехлами, поверх набросал старых рогож, а из куска драного брезента устроил подобие подушки.
— Это все, чем мы располагаем, — сказал он Ирене. — Я еще попробую укрепить откосы угольной кучи чехлами, чтобы при качке нас не осыпало мелким крошевом. Ты выдержишь этот ад?
— Нам же не всю жизнь плыть так, — улыбнулась Ирена. Их лица уже стали серыми от пыли и потому алость рта и белизна глазных яблок приобрели особую яркость.
— В этом капкане нам придется провести дней десять, — сказал Илмар.
— Мы уже в море? — спросила Ирена, когда судовая машина на минуту затихла.
— Наверно. Сейчас отправляют лоцмана. Ты темноты не боишься?
— А что?
— Я задую свечу, надо экономить. Субрис со страху, что заметят свет, другую нам не даст. Днем, когда глаза свыкнутся, можно будет кое-что различать, но большую часть времени мы проведем в темноте.
— Будь я одна, мне было бы страшно, но ведь ты все время будешь здесь…
— Конечно… — он едва не добавил «милая», но вдруг понял, что не имеет права употребить это слово. То, что между ними было, отошло в прошлое, — сегодня ведь произошло нечто такое, что привело к совершенно новым отношениям между ними. Та сердечность, те проявления любви, что были сами собой разумеющимися вчера, до заседания суда, сегодня были бы кощунственными. Покуда они оба, не догадываясь о том, каковы их истинные чувства друг к другу, играли с огнем и даже малость обожглись на нем, каждое слово и ласка помогали им вводить в заблуждение друг друга в опасной игре ощущениями — теперь же им была известна правда и обоим было стыдно за то, что было. Они чувствовали свою вину друг перед другом; сильней, чем когда-либо, они жаждали новой, неподдельной близости, но оба боялись и стыдились искать ее, потому что каждый считал виновным прежде всего себя.
«Сможет ли Ирена забыть мой жестокий замысел?» — думал Илмар, забывая, что на суде защитил Ирену и искупил то, что
«Сможет ли Илмар не презирать меня, зная, что я зарабатывала свой хлеб предательством?» — спрашивала себя Ирена, забыв, что она спасла Илмара и ради него отказалась от предательства.
Он понимал: нет человека мне ближе, чем Ирена; и так же о нем думала она; в целом мире она единственная, кто мне необходим; так же думала о нем и она; и в то же время он думал: я для нее теперь чужой; то же сомнение мучило Ирену. Я ему больше не нужна… Она никогда не будет со мной такой, какая была…
Словно сейчас встретились два чужих человека, которым теперь предстояло не только познакомиться, но понять друг друга и сблизиться. Познакомься они в самом деле только теперь, сближение произошло бы довольно легко, естественным порядком, как складывается дружба двух нормальных людей. Но между ними стоял день вчерашний, знакомый обоим призрак прошлого — они видели друг друга сквозь его мрачную тень, и обоим не доставало смелости произнести первое слово. Если бы один из них вдруг обратился к другому на «вы», они даже не удивились бы этому — до такой степени преобразились их чувства и сложными стали отношения за последние часы.
Вместо игры началось нечто другое — настоящий, глубокий и естественный процесс. И насколько прежняя игра была скоропалительна и легка, настолько теперешний процесс был тягостным и медлительным. Бумажный цветок можно склеить в два счета, но для того, чтобы расцвел настоящий, надо прождать не один месяц.
