Новые необычные обстоятельства и впечатления предыдущего дня так взволновали беглецов, что в первую ночь они были не в состоянии заснуть. Они вслушивались в монотонный постук судовой машины, гремящее звяканье и скрежет лопат внизу у топок и редкие шаги матросов у себя над головой. Море, по- видимому, было спокойно, «Ладогу» не качало, не слышно было плеска волн о стальные борта судна. Только время от времени скатится откуда-то сверху кусочек угля и в темноте послышится мелкий, торопливый топоток шагов. Один раз по руке Ирены что-то скользнуло, она тихонько вскрикнула и прижалась к Илмару, сидевшему с нею рядом. Однако невидимое существо тоже перепугалось не меньше, потому что сразу же застучали крошки осыпающегося угля и жалобный писк засвидетельствовал, что нападающий превратился в беглеца.
— Это крысы, — сказал Илмар и тихонько засмеялся. — Суеверный мореплаватель усмотрел бы в этом добрую примету.
— Но они же не дадут нам спать, — Ирену передернуло от воспоминания об отвратительном прикосновении маленького животного. — Почему ты говоришь, что это хорошая примета?
— Моряки верят, что крысы убегают с кораблей, которые обречены на гибель. Поскольку наши крысы не сбежали, то «Ладоге» ничего страшного не грозит.
— Но они хищники. Я слышала, что они нападают на спящих людей и что их укусы бывают ядовиты.
— Иногда случается. Поэтому одному из нас придется бодрствовать и отгонять этих неприятных соседей.
— Чем же они питаются на судне? — спросила Ирена. — Здесь же нет ничего съедобного — одно железо, уголь и дерево.
— Корабельные крысы неприхотливы. Грызут канаты, лижут машинное масло и при случае забираются в кладовые с провизией и краской.
— Если бы можно было зажечь свечу, они тогда близко к нам не подходили бы?
— Эти мореплаватели не питают истинного уважения даже к огню. Лет шесть или семь назад я плавал матросом на большом пароходе. В каюте мы всю ночь жгли яркую лампу. Как-то раз, после вахты я лег в койку, но стал думать о доме и не мог заснуть. Чуть погодя меня отвлек от мыслей начавшийся в каюте странный переполох. И я увидел зрелище, достойное цирка: все крысиное семейство, обитавшее в пике судна, пришло в каюту. С дюжину их бегало по столу, дралось из-за хлебных крошек, другие грызли матросские башмаки и робу. На полу их было не меньше полусотни, те, что посмелей бросались на койки, носились по спящим матросам и нисколько не пугались, если кто-то пошевелится во сне. И каких там только не было крыс! Были и хромые, бесхвостые, с отгрызенными в драках ушами. Одна компания затеяла ссору из-за апельсинной корки, но у этой орды был вожак, ему и достался предмет спора. Когда мне надоело наблюдать эту оргию, я схватил башмак и запустил им в стаю. Что тут поднялась за паника! Вся орава бросилась за продуктовый шкафчик, там, наверно, была главная дыра. Но все одновременно пролезть в дыру не могли, и тут-то поднялась самая лютая грызня, какую только можно себе вообразить. На следующую ночь мы устроили охоту. Позатыкали все отверстия, в которые могли улизнуть крысы в минуту опасности и оставили только главный ход — за шкафчиком. Но около него мы приспособили жестяную заслонку, которую с ближайшей койки можно было в любой момент опустить перед дырой. В тот вечер мы нарочно положили на стол душистую приманку, а рядом со шкафчиком поставили миску с остатками супа. Ночью, когда сменилась вахта, все свободные матросы сразу же улеглись на койки, и вскоре в каюте стало совсем тихо. Не прошло и пяти минут, как крысиное племя уже лопотало около миски и бегало по столу. Дождавшись, пока сбежалось побольше гостей, мы закрыли дыру заслонкой и встали. Вся банда кинулась к выходу, но увидев, что он закрыт, крысы бросились под койки и попрятались, кто где — в башмаки, в сапоги, в одежду, в свертки старого белья. Одна залезла в карман сложенных около койки брюк и свое присутствие выдала только когда матрос надел брюки. Мы перебили штук тридцать, а тех, что попрятались в сапоги, вытряхнули в бидон из-под краски и потом вынесли на палубу. Бидон поставили на фальшборт горловиной к морю и открыли крышку. Но они не стали прыгать в воду, только подошли к горловине, выглянули и назад, не боясь даже грохота, когда в дно стали колотить молотком. Умные твари. Пришлось бросить бидон в море, но и тут две штуки не растерялись, успели подплыть к судну и по какому-то концу взобраться на палубу.
— И после этого они оставили вас в покое?
— Только на один рейс. В гавани на место перебитых крыс прибыла новая смена, и по ночам каюта опять была в их распоряжении.
Следствием этого рассказа было то, что Ирена в дальнейшем решалась спать только в дневное время, когда Илмар заступал на противокрысиную «вахту». Но она пыталась не выдавать свой страх и стать такой, какой должна была быть женщина, достойная Илмара. Она не ныла и не сетовала на трудные условия путешествия, на спертый воздух и жесткое ложе; все неудобства она сносила стоически; Илмару оставалось только восхищаться ее мужеством и терпением.
В первое же утро Субрис надул их. Вместо обещанного кофе он принес ведро теплой воды.
— Кофе не принести, — пояснил он. — Пахнет сильно, издали почуют. Если кто забредет в малую котельную, сразу унюхает, откуда тянет. А воду я буду вам менять каждую ночь.
— Но чай-то так сильно не пахнет, чтобы его почувствовать через переборки котельного… — сказал Илмар.
— Чай заваривают только после обеда. Я тогда придти не могу.
Пришлось им обходиться водой.
— Теперь мы не просто арестанты, но наказаны темным карцером, сидим на хлебе и воде… — пошутил Илмар после ухода Субриса.
— Наверно, наше преступление того стоит, — ответила на шутку шуткой Ирена. — Я думала, все моряки смелые и сильные люди, но твой знакомый меняет мое представление о них.
— Этот-то — хлюпик и заморыш… — презрительно проговорил Илмар. — Если бы моряки были только такие, старик Нептун от злости заболел бы.
На четвертый день, когда пароход добрался до Северного моря, погода посвежела. «Ладогу» стала раскачивать крупная волна и с гулким плеском неистово бить в стальную обшивку бортов. У Ирены началась морская болезнь, и Субрис опять-таки на этом выгадал, продавая по неслыханной цене лимоны. О, как же Илмару хотелось взять за грудки этого жалкого мужичонку и тряхнуть его как следует, чтобы унялась его неутолимая алчность! Но разве мог он себе это позволить? Разве смел хотя бы презрительным словом высказать свое отношение к этому гнусному прощелыге? Его судьба и судьба Ирены зависели от расположения Субриса — если его разозлить, то в порту он мог выдать их полиции и к тому же присвоить вещи Илмара. Ведь он передал их без свидетелей.
На третий день буря стихла и Ирена выздоровела, Во время болезни она ничего не могла есть, и теперь ее организм требовал своего. Но запас продовольствия Илмара был рассчитан только на одного человека, правда, с резервом на несколько лишних дней, но все же недостаточный для двух едоков на все путешествие. Они оба это знали, и каждый старался сократить свою порцию, в то же время не позволяя это делать другому.
— Ты, наверно, еще не здорова? — предположил Илмар за очередной едой.
— Нет, я чувствую себя хорошо, — заверила его Ирена. — Это путешествие меня закалило.
— Отчего же ты не ешь?..
На это ей ответить было нечего.
— Ты, наверно, привереда избалованный… — рассудила Ирена, когда Илмар изображал отсутствие аппетита.
— То есть?
— Я вижу, что эта прекрасная еда тебе не по вкусу и бисквиты не хороши.
Они снова обманывали друг друга. Но это был совсем другой обман: светлое, доброе чувство побуждало их ко взаимному самопожертвованию, а странная робость мешала им облечь в слова признательность друг к другу.
Ирена боялась чем-либо обременить Илмара и, когда болела, чувствовала себя перед ним виноватой за свою слабость. И если бы он знал, какое чувство уверенности и счастья наполняло молодую женщину, когда она засыпала около него с сознанием, что он не смыкает глаз и оберегает ее отдых! А знает ли она,
