что в эти минуты он думает только о ее покое, ласкает взглядом ее запыленное, осунувшееся и тем не менее красивое лицо и что рука его жаждет прикоснуться к ее лбу? И он был готов сделать все, лишь бы ей было хорошо, — делать так, чтобы она об этом не ведала, благодарностью не нарушила тайной прелести этих чувств. Однажды, проснувшись невзначай, она поймала на себе взгляд Илмара, и нежный, ласковый блеск его глаз наполнил ее безмолвной радостью. Да, теперь она знала, что день вчерашний не имеет власти над их судьбами, что они так же близки и еще ближе друг другу, чем прежде, и ожидаемый конец путешествия сулил им нечто безмерно прекрасное, единственное и неповторимое в человеческой жизни.
Но было и нечто другое, о чем они не знали, и это нечто приближалось скорым ходом — столь же могущественное, как голос природы в их сердцах и столь же таинственное, как и самые прекрасные их чувства.
Шла восьмая ночь пути. «Ладога» прошла Северное море и теперь огибала скалы Шотландии. Повсюду вспыхивали огни маяков, малые острова проплывали один за другим и по обе стороны фарватера проглядывали из тьмы угрюмые черные утесы. Это был очень сложный и опасный участок пути, капитан все время находился в штурманской рубке, изучал карту и наблюдал маяки. Здесь, как и в Зунде, плаванию помогал не столько компас, сколько видимые навигационные знаки. Каждый час, а то и чаще приходилось менять курс, уступать фарватер встречным судам и проверять по лагу пройденное расстояние. Где-то далеко в открытом море, очевидно, бушевал шторм, а под прикрытием островов было почти полное безветрие. Лишь большие пологие волны лениво, но основательно качавшие судно, свидетельствовали о разгулявшейся в незримой дали водной стихии.
«Ладога» плыла. Рулевой словно изваяние стоял у штурвала и монотонным голосом повторял команды штурмана, перекладывая руль то в одну, то в другую сторону. Впередсмотрящий время от времени отзванивал сигналы на носу корабля, возвещая о появлении новых маяков или других судов. Потом рында какое-то время молчала и впереди не было никаких огней. Вахтенный офицер смотрел на хронометр: двигаясь шестиузловым ходом, «Ладога» должна была через определенное время выйти на точку поворота, и тогда слева появится следующий путевой огонь. Когда это время прошло, офицер послал матроса проверить лаг.
Матрос свое задание выполнил за две минуты. Все было в порядке, пройдено столько-то, и на точку поворота вышли, но путевого огня видно не было. Штурман свистнул впередсмотрящему.
— Что там, ничего еще не видно?
— Нет, штурман! — откликнулся матрос.
— Странное дело, должны быть видны три красных проблеска… — проворчал штурман, вглядываясь в неразличимый ночной горизонт. Из штурманской рубки вышел капитан. Он ничего не сказал, только подошел к штурману и стал напряженно смотреть влево по ходу. Вид у офицеров был озабоченный и напряженный.
Прошло еще несколько минут.
— Весьма странно, — пробормотал капитан и неуверенно направился к машинному телеграфу. Взялся за рукоять, но не поворачивал, очевидно, надеясь, что вот-вот покажется ожидаемый огонь. Но он не появлялся, и капитану ничего не оставалось, как подать механику сигнал «Внимание!». Механик подтвердил — сигнал услышан.
В это время горизонт вокруг «Ладоги» затмился белесой влажной пеленой такой густоты, что не видна была передняя мачта в отблеске огней ходового мостика.
— Туман… — тревожно прошептал капитан и резко перебросил рукоять машинного телеграфа. Всхлипы машины стали спокойнее, судно пошло средним ходом.
— Лево руля! — приказал капитан рулевому. Нос «Ладоги» отвалил на несколько градусов. — Так держать!
Маневр был сделал наудачу, потому что истинный пункт поворота был пройден раньше, и теперь ни компас, ни морская карта не могли помочь выйти на верный курс. Другой капитан дальше не пошел бы и принял решение отстояться на якоре, покуда не рассеется туман. Командир «Ладоги» славился своей лихостью — он даже в Ла-Манше при густом тумане не сбавлял хода. А тут он хотел на следующее утро прибыть на ливерпульский рейд.
Справа должен был быть последний из Гебридских островов. Если все пойдет гладко, то через пару часов узкость Малый Минч останется позади и до самого Северного канала судно сможет идти смело, полагаясь только на компас. Потому этот отважный мореплаватель и не вызывал матросов на брашпиль для постановки судна на якорь, а только скомандовал делать промеры глубины. Лотлинь показывал тридцать метров.
— Хорошо, — сказал капитан. А судно шло, зарываясь все дальше в клубы тумана, покуда штурман, в третий раз измерив глубину, не доложил:
— Двадцать пять футов!
Осадка «Ладоги» при полном грузе была двадцать шесть футов.
— «Стоп!» — мгновеньем позже тревожно прозвонил машинный телеграф. — Приготовить брашпиль!
Машина затихла. Но судно по инерции продолжало скользить дальше. Штурман и два матроса побежали на бак готовить якорь. Затем легкий толчок, вроде бы хруст в глубине судна, и «Ладога» задрожала, как умирающая рыба.
Вновь зазвенел машинный телеграф: «Полный назад!», винт взбил бурун за кормой, пароход медленно подчинялся силе машины, но тут новый, более мощный толчок потряс стальной корпус. Затем опять все было спокойно, лот показывал сорок футов, и якорь с громовым грохотом увлекал за собой на глубину тяжелую цепь.
«Ладога» наскочила на небольшую мель и сразу же сошла с нее. Будь дно песчаным, то пара таких соприкосновений не смогли бы причинить существенного вреда крепкому днищу судна, но капитан знал, что в этих местах хватает и подводных скал, поэтому — на всякий случай — скомандовал проверить воду в трюмах и подготовить помпы.
Да, это оказалась скала, и она нанесла судну такие раны, что все льяла были полны водой, быстро прибывавшей в грузовые трюмы. Помпы работали на полную мощность, но не могли откачать и третьей части прибывающей воды. Нос «Ладоги» начал медленно опускаться.
Тогда смельчак мореход понял, что игра проиграна, и впервые за свою морскую карьеру подал трагическую команду:
— Все наверх! Шлюпки на воду!
Начался аврал. Кочегары выгребали из топок горящий уголь, чтобы предотвратить преждевременный взрыв котлов, матросы пытались расшевелить ржавые крепления спасательных средств, из кают выбегали полуголые заспанные люди. Суматоха, неразбериха, толкотня, ругань.
— Спокойней, спокойней! — кричал капитан. — Судно затонет не раньше чем через четверть часа.
О, это было воистину успокоительное известие — через четверть часа потерять твердь под ногами и оказаться во власти волн! Сумятица стала еще более невообразимой, слышались проклятия и даже удары — кто посильней, считал, что имеет право первым попасть в шлюпку.
Беда случилась во время вахты Субриса, и он одним из последних узнал о катастрофе. Схватив машинный журнал, он побежал наверх спасать свое добро. Увидев, что в первую шлюпку ему не попасть, Субрис не стал бороться за место, потому что ему предстояло спасать не только свою жизнь — ценность абстрактную и неопределимую, но нечто более ощутимое: чемодан Илмара со всеми пожитками и свои собственные вещи. Прежде всего он отправил на шлюпку чемодан Илмара, задвинул его под банку и побежал обратно в каюту. Деньги и прочие ценности были заперты в маленькой шкатулке. Субрис сунул ее в кису с робой и старым бельем, второпях засунул туда еще макинтош, новую офицерскую форму и то, что было поценнее, затем помчался назад на шлюпочную палубу. В шлюпку он успел залезть в последний миг. Матросы взялись за лопари, и, под скрип талей шлюпка с одиннадцатью моряками пошла вниз. Капитан с судовыми документами и денежной кассой под мышкой уже стоял у руля шлюпки и подгонял матросов. На палубе оставались еще два человека — судовой плотник и второй штурман, они сверху помогали спускать шлюпку на воду. Да и еще те двое, о ком знал лишь Субрис. В тот момент, когда шлюпка коснулась воды, он
