засветилось, словно в его глубине возникла шаровая молния. Я ненароком подумал: «Вот он и мой постный огонь».
– Первачев, а Первачев! – крикнула вахтерша, – Тут корреспондент, он прям от директора к тебе. Показывай свою сварку, не стесняйся.
И вот Номерпервый сам ко мне и вышел. Он оказался такой сухой и старый, что мне даже расспрашивать его было страшновато – еще переволнуется, давление там… Лицо у него худое, почти прозрачное, нос весь в красных прожилках, щечки – в сетке тонких сосудов, словно в румянце. Он показывал мне свое изделие, стоя в другом конце сарая за перегородкой, и гнусаво поясняя:
– Этот огонь называется – плазма. На самом деле – ионизированный газ, облако ионов. Температура очень высокая, может производиться сварка… Для достижения высокой температуры между анодом и катодом создается высокое напряжение, для чего устройство подключается к сети. Так вот: к сети.
И еще раз повторил: «К сети». Как будто его к чему-нибудь еще можно было подключить.
И только он потушил этот свой отнюдь не постный огонь, как я подобрался к нему и пристал:
– Мне о вас Федор Иваныч рассказал, и мне нужно…
И я был прав. Старик запыхтел, замкнулся, прожилки еще больше закраснелись, заалел даже кончик носа, и я заметил, что уж очень узок этот нос, почти плосок.
– Я – тут ни при чем. Я ничего вам не скажу… ничего. Вам нужно к Кубатому… в Яицк. У него там есть, есть… Или – к Китерварг. Я тут ни при чем, у нас тут сложная жизнь, голодно, тесно, я у детей…
33
А оттуда, из Учгорода, я решил переместиться в Ослябинск-5, но, как мне сказали в аэропорту «город временно закрыт», хотя и посмотрели с огромным уважением на все мои допуски. Ну, бутер солоноватый, это нам было не в новость, что-то тут всюду происходило, менялось, а Ослябинск вообще всегда был под вопросом, поэтому я переменил решение и попросил билет до Яицка. Дали.
Самолет сел в голой степи, и, я как спустился с короткого трапа, сразу почувствовал запах сухой полыни, который умудрялся пересилить даже топливный вонючий дух. К Кубатому пошел пешком, прямо из крохотного аэропорта. Шел по обочине обсаженной несколькими слоями тополей дороги, и, что удивительно, высмотрел в суховатой прямой траве среди тополей кучи огромных грибных шляп белого цвета. Дотопал, загрузился в город. Домишки там на окраинах – словно и в Плещееве – снизу каменные, сверху деревянные, чаще почерневшие. Я решил, что видимо, очень старые. На одном даже была надпись: «Здесь бывал Емельян Иванович Пугачев».
Топал я к центру, где виднелись серьезные кирпичные здания, коричневато-рыжие, с арками возле крыши – ну, как везде тогда строили, когда вообще начали строить, но по дороге наткнулся на церкву с маковками, заглянул – заколочена. Побродил еще, увидал разбитый местами бетонный забор, а за ним большие деревья. Потыркался вдоль забора – каким-то ветром, не полынным, другим, оттуда понесло – и вышел к здоровым воротам с чугунными зубьями, кое-где выломанными. Над воротами тоже была арка, а над ней надпись: «Парк им. Горького». Зашел, потому что не мог понять, чем оттуда тянуло.
Так, сначала – ничего особенного: густой сорняк под тополями, народу – никого, понятно – рабочее время, так я по аллее, потом деревья стали все выше, какой-то уже особой породы, вместо репья пошла гладкая, но сухая трава, и дорога потекла, вроде в гору, и просто я в этот лес погрузился, и тут земля оборвалась, за ней простерся песчаный склон-обрыв, а дальше – река. Здоровая!
Темно-синяя, мелкими буранчиками, бурлит, водит, а по ней идет плоскодонка – прям вровень с водой, сидят два мужичка – хиленьких, в каскетках, в пиджачках, один – с веслом, другой – на корме, и очень четко рулят на другую сторону, прям к степи, к берегу, заросшему густым кустарником, в котором даже отсюда видны яркие малиновые вкрапления. От реки идет водный вольный дух, а от кустарников – даже на таком немаленьком расстоянии – тянет розовым масляным запахом.
Какой там «Парк им. Горького», думаю…
Когда я добрался, наконец, до Кубатого, он все мне пояснил: что никой это не парк, а – Ханская роща, а ветер дул с Бухарской стороны – значит из Азии, потому так и несло шиповником.
Яик – большая река и разделяет Европу и Азию.
Когда добрался, здорово устал – жарковато все-таки было в этой Европе-Азии. Домик оказался тоже неновым, с крытым двором – там деревянная крыша-навес начиналась уже от больших почерневших ворот, что было здорово – все ж прохлада. Для Кубатого такая предосторожность важна – я еще большего толстяка не видел. Хотя счас-то я… бутер. А ведь было, в сущности, отлично. Свобода, степь, река, интерес, запал… Если бы мне Кубатый назавтра не показал того, что показал – мед была бы, а не поездка.
Кубатый был страшным толстяком с детства, причем, как о нем рассказывали, вечно ему жарко: даже зимой ходил нараспашку, а все остальное время года – в одной рубахе, выворачивающейся из-под ремня, и все норовил закатать рукава. Выборгский даже говорил мне, что в реальном ходили слухи, что у Кубатого – два сердца. Но никто из медиков подобного не подтверждал.
Но энергии у толстого Кубатого было столько, что я бы поверил. Он мне страшно обрадовался и никакого страха, который я наблюдал у Номерпервого, я тут не обнаружил. Он напоил меня водой из своего колодца, завел в залу, оклеенную желтыми обоями по доскам (стыки досок проступали под обоями), порасспросил, как там Федор, и уложил на низкий топчан, застеленный хлопчатобумажным покрывалом в рубчик. Я что-то тут же заснул – так я устал из-за перелета и жары, а также из-за моего невыполнимого задания.
С низкого топчана было видно гладкий, свежевыкрашенный прохладный пол, на желтых обоях висела репродукция какой-то очень знакомой картины – там где босая девчонка с малышом бегут через мостик в страшную грозу (у нас в доме было пруд пруди таких девчонок), и я так сразу заснул!..
Причем, сначала я стал думать об этих босых девчонках, о нашем доме – пустоватом, неухоженном, без тряпья на окнах, но нескучном, о всяких выдумках братишек, о дыре под забором, о зеленых ходах в зарослях молодого грецкого ореха, потом из ходов я вдруг попал к Веруниной стенке, прям к той, что идет к окну, где приподнята занавеска и слегка видно пачку книжек…
Когда я проснулся, Кубатый, пыхтя, но двигаясь быстро-быстро и выталкивая впереди себя очень маленькие для его тела ступни в остроносых шлепанцах, притащил электрический самовар, чашки и разложил на круглом обеденном столе бумаги и фотографии.
На фотографиях был молодой красивый Федор Иваныч, очень плакатный, как я и предполагал, но все же с испуганными, слегка выкаченными глазами, что ему было совсем несвойственно; Номерпервый – очень худенький, внимательный, бритый по ноль, сам огромный Кубатый в мундире, ушитом металлическими пуговицами, дядька с усами и бородой, крупная темная девица, стоящая как бы между прочим, поодаль, и поднимавшая к улыбающемуся лицу огромный каракулевый воротник – а также кусок какого-то сооружения, а может и машины, а кусок потому, что дальше все было обрезано ножницами.
– Вот, обрезал и пожег, а то загребли бы меня, – заявил густым глубинным голосом Кубатый, – говорят, в начале войны, все в реальном перерыли – искали чертежи огнемета, людей невинных забрали, утащили макет из музея – а так все равно ничего и не поняли.
– А что следовало понять? – спросил я, еще не проснувшись, но уже ощущая в себе настороженность.
Кубатый тут же обиделся:
– Ты, Носач, давай просыпайся и начинай шевелить мозгой. Это тебе не автомобиль Запорожец, и не инвалидная коляска, а «огнемет четырехзвенный, большой, второй модели, на шестипалом твердорезиновом ходу, использующий наполнение троекратно сообщаемого запала…»
Я снова захотел было зевнуть, меня опять потянуло к той стенке в квартире Веруни, и даже пахнуло тем воздухом, когда она подтянула край шерстяной кофты. Я подумал, что Кубатый не зря отстриг часть фотографии, было чего опасаться, но его не взяли, потому что он полон собственной чуши, привык нести эту чушь, и нес ее уже давно, оттого его и отправили после санатория к родственникам в Яицк.
– Постой, Кубатый, что есть троекратно сообщаемый запал? Это что-то связанное с топливом? Я уж не говорю, о конструкции, ты мне, может, скажешь, на чем эта штука вообще работала?
Кубатый запыхтел, напустил на себя важности, попытался затрясти головой, на которой благородно рассыпались седые, разделенные ровным пробором волосы, отчего затряслось все тело, так как шеи вовсе не было, и заявил:
– Как – на чем она работала? А не на чем.
– А огонь?
