Общественный, как всегда, читал нотации….
Сова не умела просто сидеть и отвлеченно думать о чем-то, как это прекрасно умел Марик. Тогда она начала вспоминать, перебирать все подробности жизни этого года, потому что более ранние, совсем детские воспоминания у нее как-то стерлись, да она никогда и не придавала им ровно никакого значения. Так она вспомнила луковую гору, и все разговоры, с ней связанные.
Бытовая практика тогда проходила в хранилище Северного района. Ребята очень надеялись, что их пошлют на фрукты. Предвыпускную группу, например, в прошлый раз отправили перебирать клубнику, но, по дошедшим сведениям, полгруппы потом отравилось консервационными добавками, которые впрыскивали в ягоды, поэтому клубника, подумали все – это вряд ли… Вот если хотя бы виноград. Но 2-ю выпускную вели и вели. Сначала прошли колбасный отсек, потом зал битой птицы, дальше – хозяйственные мелочи, потом еще что-то, пересекли помещение для снегования капусты, где Варакуша нашел в углу гору прошлогоднего снега с кусками слежавшихся льдистых комков и принялся разбивать их каблуками. Он отчаянно долбил их, прыгал, очень радовался, когда комок рассыпался на мелкие куски и злился, когда попадалась совершенно промерзшая твердая льдина.
Завели их, наконец, в большой бетонный отсек с неприятным острым запахом, где посередине обитала рыжая разваливающаяся луковая гора, и приказали сесть на перевернутые корзины вокруг горы и перебирать лук, отделяя гнилой и мокрый от сухого. Сначала перекидывались луковицами и пытались попасть в круглых, словно шарики, серых котят, которые в больших количествах бегали по отсеку, потом поняли, что норма довольно большая и пока не закончат, их отсюда не выпустят, и занялись делом, лениво переговариваясь. Чтобы не скучать, попросили Женку почитать что-нибудь, и он начал было: «Заложница судьбы, заложница игры, летящая по нити…», но Лисина тут же заявила, что это «не для детей, то есть не для нас… то есть не для прямых кристалльщиков…. То есть это отвлекает и засоряет…», и скосила глаза в правый верхний угол помещения, где по правилам общественной безопасности обычно укрепляли подслушивающий контрольщик. А Паша Нерсисян твердо заключил: «Не соответствует нормам правил поведения в публичных местах. И вообще ты, Женька распустился, и если бы не твои заслуженные родители, гнали бы тебя из лиготехникума почем зря».
– А причем здесь родители? – вдруг вступил Марик, – Нас берут в учебные заведения в соответствии с нашими способностями и выбранном нами пути.
– То-то ты норовишь языками и историей заниматься, и вовсе в лиготехники не метишь, – съязвила Лисина, – Ты даже на дополнительные занятия по матанализу ходить отказался – как ты мог! Ведь тебе оказали доверие, пригласили.
Это было серьезное обвинение, и Марик отвернулся и обиженно уставился в стену. Глаза его при этом словно остекленели, теплый замшевый серый оттенок пропал, а возникли в глубине холодные голубоватые стекляшки. Так бывает весной в водоемах, которые промерзают насквозь, потом слегка оттаивают, и появляется вода. Но стоит упасть в водоем лучу солнца, лед внутри начинает отсвечивать и темная рябь воды сверху совершенно пропадает.
– Я не виноват, – серьезно, со слезами в голосе сказал Марик, – ребятам тут же надоело придуриваться, работая на возможный подслушивающий контрольщик, и они замерли, глядя на товарища. Паша не поленился, встал, добрался до угла и внимательно осмотрел поверхность бетона. Никаких техногенных присутствий там видно не было, и он вернулся на место.
– Я не виноват, продолжил Марик, – меня дед всегда учил вдумываться в суть происходящего, внимательно следить за событиями, не принимать на веру, но быть верным принципам человеческого общения.
– Дед у тебя этот… – подозрительно вставил Варакуша. – Он, наверное, хороший был человек, но какой-то не наш.
– Почему «был»? – тихо сказал Марик. – Я не слышал, чтобы он умер. Он как бы… ушел.
– Здорово. Вот всегда ты так про него говоришь. Куда он мог уйти? За Глобальный сетевой экран? А что там делать? Техника там хреновая, наука не развивается почти, только вот колбаса получше нашей, но, говорят, и у нас такая будет, все к тому идет. Да еще и повкуснее!
– Не-а! Там тряпочки всякие! Косметика! – протянули вместе девочки. – А Зинаида добавила, – И пластические операции делают. Для красоты.
– Глобальный сетевой экран – понятно, – сказал на это все Строгий Юноша. – Дед Леонидыч говорил мне… – Марик слегка смешался. – Ну, рассказывал, как сказку. Что разные там люди… Даже не люди, а целые построения из людей, городов, заводов, рек, книжек, картин… Подождите: разных культур…. цивилизаций. Они живут, как на слоеном пироге – каждый на своем блине, на свой поверхности. А различаются эти поверхности временем, в них текущем, стоящем, существующим… Можно сказать по- разному. Так вот этот пирог можно протыкать – словно шилом или шампуром, и тогда в нем между слоям возникают тоннели, дырки, переходы. Как-то он еще их называл.
– И ты хочешь нас уверить, – начал было Женька, – Строжайший ты наш Вьюнош..
Но докончил Варакуша, причем уже совсем не шутливо, а совершенно серьезно, даже напугано, слегка вытаращив глаза:
– …что твой Леонидыч просто так и перешел по проколотому тоннелю на другую… другой…
– Блин!!! – завопили Катя с Лисиной и захохотали, а Марик тут же надулся, встал, скинул с колен луковую шелуху и ушел в соседнее помещение, задвинув за собой тяжелую железную дверь.
Катя еще некоторое время похохотала со всеми, но потом побежала посмотреть, что там с разобидевшимся Вьюношем.
Марик стоял недалеко от двери и задумчиво, но с удовольствием грыз хвостик зеленого лука. А вокруг него, в несколько рядов, поднимаясь до бетонного потолка стояли ряды решетчатых контейнеров с золотистым пахучим овощем. Сложенные с помощью шарнирных блоков такие же контейнеры лежали по углам помещения, а прямо рядом с Мариком оказался решетчатый ящик с некачественным товаром. Лук пророс, выставив немного бледные, но зеленые и наглые ножики в окружающий мир и покрыв нежным свободным цветом всю поверхность.
Ох, эти контейнеры. Все же – как похоже!
Но воспоминания не надолго отвлекали Сову. Ей было тяжело. Особенно ночами.
Глава 10
Твой друг ЧЯ
Так однажды Катя сидела на своей кушетке, раскачиваясь из стороны в сторону, и стонала. Посреди того, что здесь они называли ночью, она вдруг проснулась и принялась скидывать с себя все – одеяло, футболку, стаскивать и комкать простыню. Потом бессильно прислонилась к стене. Ей казалось, что все, буквально все на постели колет ее, рассыпается при прикосновении, как в детстве, когда она по глупости грызла в кровати печенье или сухарь. И сейчас чудилось, что все это колет, прилипает, сыплется всюду, словно белье состоит из множества песчинок, даже слегка поскрипывающих, когда нажимаешь на них телом. Отвращение к покрытому песчинками белью, какая-то пресность, пустота внутри, которая возникала в ней и раньше в результате долгого бездействия, ровного течения жизни, и заставили ее ныть, раскачиваясь из стороны в сторону.
Это же вновь заставило подойти к дверной панели и повторить заученные с прошлого раза движения. Разбитый контейнер лежал в кармане ее рабочего халатика, висевшего на вешалке у «двери». Катя взяла его, как смогла, прикрутила крышку и принялась стучать им по двери. Крышка вновь отлетела, порошок понесся по воздуху, панель повалилась вперед.
Перемещаясь в лифте, в вагонетках, прыгая по ступеням и перескакивая через ребра (причем аналога этому движению Сова в себе не нашла и назвала «ребристым скачем» – именно не скачком, а скачем) – она преодолевала огромные, судя по ее ощущениям, пространства. И, уже устав от однообразности перемещений, Катя обратила внимание на некое изменение цвета вокруг. Изменение было едва заметным, но сам воздух (или чем им тут давали дышать) несколько потеплел и погустел, словно она приближалась к жилью.
Открылось же все сразу. Огромное, уходящее вниз пропастью и вверх трубою пространство, ограниченное ребристыми и щелистыми стенами. Пристально вглядевшись, Катя поняла, что щели эти населены. Там угадывалось движение, возникали непривычные формы, неясные фигуры, отдаленно напоминающие человеческие. Фигуры лениво двигались, и Катя подумала, что они выстаиваются до срыва,
