следы не пахли.
– Табаком? Табаком? – Вскрикнула Сова. – Я же… Я же стучала об дверь контейнером с этой лигопыльцой. Я обсыпалась сама, и все вокруг себя. Вот! Вот! Эта пыль им, наверное, родная…
– Верно! – Марик вскочил и стал бегать по комнате, быстро произнося слова:
– Верно, пыль как родная. Отсюда – лигокристаллы, как родные. Корпы – как родные… Была же эта крамольная мысль у Чубарова… Произносил же, отщепенец несчастный: «Лигокристаллы не могли возникнуть в земле природным образом. Их нам подкинули». Вот, теперь вполне ясно, кто подкинул…
– Эти – Катя с сомнением посмотрела на стены, – Эти, гранники недоразвитые. Вряд ли… Может, у них какие хозяева есть.
– Может и есть, – отмахнулся Марик, – Но и с этими нужно поговорить. Нужно поговорить. Я же уже сформулировал три вопроса. Как-то их в себе нащупал. Эти три вопроса. Задай-ка им их…
– Слушай, Марик, а причем тут Платон Каратаев? – тихо спросила Катя.
– Понимаешь, – сказал слегка заплетающимся языком Строгий Юноша, – Нашел интересную штуку. Зенон был учеником Парменида. А Парменид представлял б ы т и е – как шар. Шар – это образ-схема самодостаточной, ни в чем не нуждающейся, никуда не стремящейся реальности. А таково, по Пармениду, бытие. А ведь у Толстого Платон Каратаев – тоже шар… Это однажды поразило меня. Каратаев – вовсе не обычное существо. Он ведь тоже как бы из другого мира.
– И что же даст нам этот шар? – медленно поднялась Сова.
– Ты должна задать ЧЯ три вопроса. Как три загадки сфинкса. Вернее сфинксу. Первый – «Можно ли достичь формы шара?». Пусть ответит, пусть только попробует ответить… Второй – «Кто лучше бежит к вершине – склон или лестница?» И третий, так, лично для меня: «Что было наживкой – понятно. Но где спрятан крючок?». Если он только разбирается в нашей терминологии… Но он же связан с твоими мыслями, не знаю, мне все не охватить… Пусть ответит.
Катя потрясла взлохмаченной гривой и приподнялась на локте:
– Маричек, солнышко, ты бы поспал. Такое несешь… Прости, прости меня! – Катя взяла его за плечи и усадила рядом с собой, – Ты мне скажи… Нет, ты мне скажи, не отворачивайся. Ты хочешь, чтобы я опять прошла весь вчерашний путь, залезла внутрь это ящика – о-о-ой! – ты бы знал!
Катя поежилась и обхватила себя руками. Потом пристально поглядела на Марика, на висящую с края кушетки – как-то странно, ладонью вверх – его руку, и твердо произнесла:
– Да, я пойду. Как его отсюда вызвать: просто не знаю. Значит пойду.
И она пошла. Потому что эта рука ладонью вверх очень уж напомнила ей увядающие лепестки Мэри Снаут…
Глава 12
Забор
Аким решился, наконец, и отправился к Ежику. Всего-то и нужно было – из учебного цеха спуститься в подвал, в механические мастерские. Но с этим спуском все разительно изменилось. Стены здесь уже не были ослепительно белыми, а оказались выкрашенными в грязно-зеленый цвет, украшенный потеками самой неожиданной формы. Над головой тянулись трубы, перетянутые, словно колбаса бечевкой, алюминиевой проволокой. Запыленные окна были высоко, под потолком. В цеху пахло стружкой, станки неаккуратно плевались густой молочной жидкостью. Людей оказалось немного, ходили они весьма степенно, засунув лоснящиеся от смазки кисти за ремни, перетягивающие ладные ватники.
Как только Чубаров возник наверху металлической лесенки, ему помахали и указали в дальний угол. Там стоял древний коричневый шкаф с захватанными дверцами, а за ним открывался закуток, посреди которого располагался ящик из-под апельсинов, укрытый куском линолеума. Пахло шашлыком – он жарился на самодельном устройстве из проволоки с высоким сопротивлением. На ящике скромно стояла лабораторная банка со спиртом и лежало нарезанное сало, присыпанное красным перцем.
Поначалу Аким сидел перед банкой в обществе двух механиков: Коротышки Дюмы (за небольшой рост его прозвали Дюймовычем, а короче Дюмой) и старшего по цеху – Медика, обладающего благообразной бородкой с проседью и хорошо протертыми очками.
– Не, Нифонтов-то верно говорит, с Петруничевым-то… Мы тех, за Глобальным Сетевым… нам бы только побольше развернуться, – заполнял паузу в разговоре Коротышка, поглаживая себя по приплюснутому, темному от копоти носу.
– Ты наливай, – ворчал Медик. – Все-таки, верно можно сказать. Силу мы взяли большую. Куклы там всякие, голограммные, наверху, за Башнями – он кивнул в направлении Центра, – нам не помеха. Механику мы освоим, дополним, а вы там со своими лигами-фигами ей ума прибавите. Немцам всяким, да англичанам до нас не дотянуться. Да и мы у них ничего не забыли. Вот – баранинка-то – из самого нашего Туркестана, а шпроты – из самого нашего Таллина, сальце же с перчиком – с нашего Будапешта. А фуфайка ватная – он потрогал свой рукав коротким толстым пальцем с сорванным ногтем – из Сибирских острогов. Так посередине и живем. И с места нас не стронешь.
Запыхавшийся Ежик в своей кустарной кепке влетел в закуток, повалив по дороге высокую некрашеную табуретку.
Аким высказал некоторые соображения и скупо изложил свою просьбу.
– Эх, – проговорил Коротышка Дюма, – нипочем бы под Лигоакадемию подкапываться бы не стал, поскольку уважаю. Но детишек жалко. Про это выпадение наслышаны. А Нифонтов – фуфло. И неживое, думаю, фуфло. «Голо», знать стать.
Аким пропустил все это мимо ушей, поскольку знал, что все подсушивающие корпы здесь намертво вытравлены.
Ежик почесал усаженный торчащими волосами, словно колючками, затылок и не совсем уверенно спросил:
– Ну, может, с бурами поможете?
– За бурами нужно к ребята в СтройПТУ… – протянул Медик, – это Кротышкино дело.
– А, Дюма?
Здесь все знали, что в свое время Дюма был заводилой среди Кротов – самостийного моторизированного движения, приверженцы которого делали ходы под землей, устраивали таким образом свои сходки и разборки и будоражили охранные органы.
– С пацанами можно поговорить, – неуверенно согласился Коротышка, – Только они меня нынче не очень признают: когда-то я слабину дал. Но если ты, Аким Юрьич, верно все говоришь, нужно детишек вытаскивать. Шлемобур мой заржавел, но не сгнил пока. И «зенки» в запасе имеются – ничем они не хуже ваших лигокристаллов. Ладно, ждите, сообщу.
Коротышка поднялся, и сразу стало видно, насколько он мал ростом. Подняв голову, он с тоской посмотрел в запыленное окно, и сморщенное личико его стало серьезным, даже задумчивым.
Ребята собрались возле станции метро. Чубаров был в длинном пальто, скрывающем, видимо, какую-то особую одежду. Во всяком случае, иногда поблескивало что-то светлое и блестящее. Обувь, завернутую в газету, он нес в руке. На станции «Университет» все сошли и проехали несколько остановок на троллейбусе. Забор возник за деревьями, Лигоакадемии еще не было видно. Шли вдоль забора – высокого, в три человеческих роста, кирпичного, закрывавшего со старинных времен неизвестно что. На углах забора стояли беленые вазоны с самым разным орнаментом – на одних – старая символика с колосьями им серпами, на других – хищные кристаллы снежинок, на третьих – просто замысловатые растения. На выступах и углах в заборе имелись львиные головы с резервуаром под ними, но никто никогда не видел, чтобы из львиных зевов текла вода. Каждый прогон забора заканчивался, как куплет припевом – ажурными чугунными воротами каслинского литья, но за воротами видно ничего не было – либо густой стеной стоял кустарник, либо просматривалась сторожка с забеленными окнами. И только впереди, на пределе ожидания, маячила какая-то невзрачная крыша.
Ребята шли как бы небрежно, весело переговариваясь, падая от шутливых подножек, дурачась и выкрикивая лозунг Жени Комлева: «…включите свет!..включите свет!» Они даже и не думали о грязном фургончике, следовавшим за ними на небольшом расстоянии, постоянно притормаживая.
Возле ворот, за которыми стеной стояли кусты, прямо над чугунной крышкой люка канализации, фургон остановился. Чубаров юркнул в него, а затем и студенты 2-ой выпускной один за другим исчезли за дверцей.
