за стеной.
Но я еще жива, и дух мой не бродит среди камней. Я сама спускаюсь к воде, сама дою своих коз и сама пеку хлеб. Мне дают в долг все, что я ни попрошу, потому что четырежды в год из города приходит мальчик и приносит мешочек с латунью и серебром. Что хорошо у римлян, так это точность в деньгах. Евреям я не доверила бы и оловянного обола.
И не говорите мне, что я не люблю соплеменников. Я всего лишь справедлива.
Мой дух не бродит среди камней, но странствия его не прекращаются ни на долю часа. Стоит мне забыться или отвлечься от грубого, шершавого и холодного, что вокруг, как он устремляется назад, назад, и не вернешь, и приходится ждать. И я жду, терпеливо и кротко.
Вскоре после свадьбы отец вновь отправился в Сирию, покупать лес, а мама осталась управлять домом – с помощью Эфер. Дом Иосифа показался ей огромным, но неустроенным; слишком много помещений пустовало, в них просто были свалены какие-то ненужные вещи. В помощь к рабам – всего их у Иосифа было четверо, две женщины и двое мужчин, но конюх Иегуда для работ по дому не годился, он был слишком стар и не мог наклоняться, Иосиф содержал его просто из милосердия – она наняла еще двух сильных работников, и за то время, пока Иосиф отсутствовал, дом удалось привести в какое-то подобие порядка. Несколько возов хлама вывезли, множество вещей роздали бедным, деревянные полы отскоблили добела, стены обили циновками из египетского тростника, а потолки покрасили смесью соли, мела и извести. На заднем дворе соорудили очаг и там в огромном котле долго, день за днем, кипятили с золой прокопченные занавесы; некоторые из них распались в прах от старости, и пришлось покупать новые.
Трудно сказать, удивился ли отец, вернувшись; скорее, он растерялся. Он рассказал мне потом, что именно в этот момент понял вдруг, что все, происходящее с ним, происходит по-настоящему. Прежде события казались чем-то вроде долгой игры или того, как ведет себя человек, попавший в чужое племя, в чужую страну: то есть пытается присмотреться к нравам и обычаям и держать себя соответственно им, не выдавая подлинных своих чувств – потому что не поймут. А сейчас он вошел в дверь – и оказался в подлинной жизни. В той, которой грезил во сне, но сны эти забывал поутру.
Еще все эти дни Эфер учила маму, как ведут себя беременные, и давала пожевать какую-то сухую траву, от которой немного бледнело лицо и как-то по-особому начинали поблескивать глаза…
Нет, пока я не дорасскажу историю Ирода и его жен и сыновей, я никак не смогу продолжить историю нашей семьи. Кто же распорядился, чтобы мы оказались так вот сцеплены? Бог евреев или греческие мойры? Или армянские бахты, которые бродят по всему миру, где только есть армяне, опираясь на тяжелые свои посохи и зорко вглядываясь в людей из-под пергаментных век? Или парфянские боги, так похожие на усталых воинов, забывших, за что они сражаются и не верящих, что война когда- нибудь кончится? Или прав странный рабби Ахав из Сидона, у которого Иешуа скрывался почти три года и который говорил, что все, назначенное нам в этой жизни, мы заслужили своими прошлыми жизнями и сейчас лишь искупаем неизвестные нам грехи или пожинаем плоды столь же неведомой благодетели?
Праздные мысли. Какой смысл искать причину, когда все равно ничего не исправить?
Прошу меня извинить, но я нарушу благородную последовательность изложения и перейду сразу к тому роковому году, когда Ирод вернул к себе Дору и старшего сына. Случилось это так: однажды во время приезда Антипатра в новый город отца, Себастию, выстроенный на месте древней Самарии (Ирод вдруг обнаружил, что тяготится Иерушалаймом; все-таки этот город отторгал его, как отторгает плоть застрявший в ней наконечник стрелы), царь устроил большую охоту, взяв на нее троих старших сыновей: Антипатра, Александра и Аристобула. Младшие дети еще не доросли до седла.
Детей уже было немало, от разных женщин: царь завел обычай жениться через каждый год. Из новых жен его какого-то внимания заслуживает иерушалаймская гречанка Клеопатра, племянница Птолемея (на плечах которого лежало повседневное управление всем государством). Нельзя сказать, что Клеопатра была как-то особенно красива – как нельзя было сказать этого про ее царственную одноименницу. Та Клеопатра обжигала. В этой чувствовался спокойный ум и такая же спокойная уверенность. Я видела ее изображения на геммах. Геммы передают не все. Впрочем, о качествах Клеопатры можно судить хотя бы по ее сыну Филиппу, единственному из тетрархов, кто правил мудро и мирно и оставил свой удел богатым и спокойным…
Вернемся, однако, к охоте. Несколько дней проведя в седлах, они то загоняли мелких пятнистых оленей, живущих в лесах в долине реки Киссон, когда-то многоводной, судя по разбросанным валунам, а ныне текущей лишь в зимнюю пору, то подымали птиц; а под конец в дубраве затравили нескольких кабанов. Самого крупного секача почти в упор застрелил из лука сам Ирод.
При сыновьях Ирод не стал есть мясо свиней, пусть и диких, а значит, чистых; в другие времена он ел его с удовольствием, пренебрегая Законом, потому что, как уже было сказано, полагал, что здравый смысл выше написанных когда-то слов. Но тут он отдал туши прислужникам-самаритянам, велев лишь изготовить из головы секача трофей, чтобы повесить на стену; сам же царь с сыновьями воздали должное великолепно приготовленной оленине. И вот за длительным пиром, слегка осовев от обильной пищи и сладкого вина с филистинских виноградников (это вино делают, собирая полузавядшие ягоды), Ирод рассказал, как бы он хотел удалиться от дел управления страной, передав им, своим детям, управление отдельными областями – Антипатр получал бы собственно Иудею, Александр – Галилею, Аристобул – Самарию, Ирод Боэт, сын младшей Мариамны – Филистину, Архелай – Эдом, Ирод Филипп – Декаполис… А сам бы он странствовал по царству, любуясь красотами и останавливаясь погостить по очереди у всех своих любящих сыновей.
Может быть, Александр и Аристобул и сами очаровались такой перспективой; может быть, просто не поверили. Но вспыльчивый и простодушный Антипатр (тоже, наверное, как и отец, слегка ослабивший вином поводья разума) вскочил и закричал, что это гибель царства и гибель всех, что сильный правитель не имеет права отлынивать от возложенной на него ноши, а должен упрямо и обреченно, как верблюд по раскаленной пустыне, идти, и идти, и идти – до колодца или до могилы, что в общем-то одно и то же. Он никак не ожидал услышать от отца такие малодушные и трусливые речи!
Ирод обиделся. Он предлагал от чистого сердца. Он позволил себе помечтать о спокойной старости, и вдруг такое услышать… Словом, он прогнал от себя Антипатра. Все, Антипатр ему больше не сын и пусть лучше не показывается на глаза никогда, слышишь, ты – никогда!
Антипатр пытался возразить. Он кричал, что отец его пьян, как Ной, но пусть лучше он, Антипатр, выступит сейчас Хамом, чем все вокруг погибнет в огне пожаров.
Ирод повторил: пошел вон, сын ящерицы!
Антипатр вскочил на коня и куда-то поскакал.
Искали его два дня.
Ирод поставил Антипатра перед собой и долго говорил с ним наедине. Он сказал, что таким жестоким способом проверил ум и преданность своих старших сыновей – и вот убедился, что именно Антипатр лучше, чем кто-то, понимает суть дела, и притом достаточно бесстрашен, чтобы устоять перед слепым гневом отца. Если я когда-нибудь сойду с ума от забот, сказал Ирод, на тебя вся надежда.
И с тех пор Антипатр жил при нем. Жена его, Антигона, вела себя тихо и кротко – настолько, что на нее просто не обращали внимания. Через короткое время Ирод предложил и Доре перебраться в Себастию. Она подумала и согласилась.
Себастию, как я уже говорила, Ирод поставил на месте древней Самарии, снеся старый и почти необитаемый город до основания. Новый был раз в десять больше по размерам и в четыре – по населению (сравнивая, разумеется, с тем временем, когда Александр Яннай еще не опустошил это гнездо язычества и не предал ножу его обитателей), причем население это состояло преимущественно из язычников либо самаритян, извращенно толкующих Закон; правоверные иудеи жили здесь обособленно, почти как в Риме или Александрии. Чтобы придать значение этой еще не столице, но уже вполне царскому городу, Ирод решил выстроить на морском побережье большой порт (взамен маленького Япу), который мог бы сильно оживить торговлю. Таким портом стала Стратонова Башня. Природной бухты, чтобы укрывать корабли от морских прихотей, там не было, зато была длинная каменистая отмель, идущая почти вдоль берега на расстоянии трех-шести стадиев. За три года совершенно безумных работ эту отмель соединили с одной стороны с берегом, по верху ее насыпали дамбу, поставили маяки и таким способом создали рукотворную гавань, хоть и узкую, но длинную, а потому вместительную. Я видела там стоящими сто пятьдесят кораблей одновременно, и были свободные места у причалов. Вскоре вырос и сам город, названный Кесарией, и прекраснее его не было в мире другого города… Мощеная дорога, полностью подобная римским, вела от
