— Ну, и… — Брылев замялся, словно стыдясь произнести то, что его могло унизить.
— Что же вы запнулись, Корней Карпович? Раз уж начали разговор по душам, так давайте по душам, до конца.
— Никак не выиграю по лотерейному билету мотоцикл или «Запорожец», чтобы вместо них взять деньги.
— Понятно… А долго протекает этот курс лечения? Месяц? Два? Три?..
— Всего два дня. День на подготовку, анализы, лекция доктора, потом медицинский сеанс и… приведение в норму.
— И трудное лечение? — Теперь Таранов искренне заинтересовался личностью доктора, который со слов Брылева в воображении его уже начинал приобретать ореол таинственной значительности.
— Очень трудное… У некоторых даже наступает клиническая смерть… Но всех приводят в себя. Все уезжают от него в добром здоровье и на всю жизнь прощаются с этой отравой.
Прошло не более получаса, как Брылев переступил порог заместителя секретаря парткома, а в голове Таранова пронеслось столько противоречивых мыслей и соображений, столько раз он во время беседы менял позиции своего отношения к режиссеру… Но все эти мысли, как тоненькие прочные волокна, сплетались в одну крепкую веревку, которую Таранов хотел бросить с берега тонущему Брылеву.
«Спасти!.. Подать руку!.. Он еще принесет много добра молодежи.. Он еще послужит своим талантом искусству… Но эту веревку нужно до него добросить… Иначе…»
— Лечение платное?
— У него частная практика. Медикаменты, обслуживание, уход — все за счет доктора.
— Разумеется, и самолет туда и обратно?
— Да.
— А накопить от зарплаты трудно?
— Невозможно.
— Корней Карпович, — после некоторого раздумья проговорил Таранов, — вы очень хотите поехать в эту лечебницу?
— Она мне снится по ночам. Это мой последний островок надежды.
— А если мы вам поможем?
— Кто это вы?
— Мы!.. Завод.
Болезненная улыбка искривила морщинистое лицо старого актера. Не сразу ответил он, хотя знал, что ответ его должен быть последним и решающим словом в этой встрече. Брылев затушил трубку, зачем-то повертел в руках рукоятку трости.
— Петр Николаевич, если вы поможете мне пройти курс лечения у этого доктора, то остаток своей жизни я отдам молодежи завода, его драматическому коллективу.
Говорить было больше не о чем. Они расстались молча, на прощание крепко пожав друг другу руки. Так расстаются люди, у которых в душах плещутся такие подступающие к горлу валы большого чувства, которые нельзя втиснуть в затасканные, обыденные слова обычного человеческого общения.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Жаркий сентябрь обжигал листву молоденьких лип, растущих во дворике, полуденным зноем подвяливал цветы в газонах и нагревал асфальт так, что он вдавливался под ногами и тепло его чувствовалось через подошвы ботинок.
Старый, седой дворник домоуправления, в котором размещалась депутатская комната избирательного участка, задень уже третий раз принимался поливать из шланга асфальтированный дворик, по которому важно расхаживал обреченный на одиночество петух. Полыхающий всеми цветами радуги, он горделиво нес свою петушиную осанку и красоту. Петушка еще цыпленком привез из орловской деревни дворник, у которого три года назад умерла старуха. Овдовев, он устроился в Москве, где ему была предоставлена по лимиту однокомнатная квартирка в цокольном этаже, специально спланированная архитектором как квартира дворника. А когда «вклюнулся» в работу, то с разрешения домоуправа получил отгул, съездил в деревню, забрал кое-какие свои кухонные пожитки, прихватил с собой старую тульскую гармонь и молоденького, с еще не прорезавшимся голосом петушка.
Вначале жильцы подъезда улыбались и качали головой, когда рано утром слышали через раскрытые окна неуверенное, но членораздельное «кукареку», а потом так привыкли к этому утреннему сигналу, что стали выносить Петьке кто пшенца, кто горсточку гречки, кто бросал ему разломанную сдобную сушку.
С утра до вечера Петька, как верный пес, кружил у ног своего хозяина. А к осени из него вымахал такой важный красавец, что кое-кто из жильцов, видя эту неразлучную пару всегда вместе, останавливался и со стороны любовался грустной картиной двух одиноких, прикованных этим одиночеством друг к другу существ — старого дворника-вдовца и оторванного от своего куриного племени Петьки.
Старая жиличка с восьмого этажа, приехавшая из смоленской деревни нянчить внука, глядя на всегда чем-то встревоженного и чего-то ищущего петуха, однажды сказала:
— Отвези ты его назад в деревню, он здесь зачаврит от тоски. Вишь, мечется, подружку ищет…
А дворничиха-татарка из соседнего дома насоветовала другое:
— Продай питух сельскохозяйственный выставка, хороший диньга дадут. За этот диньга трех кур магазин купишь…
Но дворник слушал всех, а делал свое дело: вставал вместе с Петькой и вместе с ним отходил ко сну. Сделал ему в коридорчике даже маленький нашест, под который поставил железный лист, чтобы не загрязнять квартиру.
Разлучались только на какие-то полчаса-час в день: когда дворник ходил за три квартала в пивнушку, где приходилось отстаивать длинные очереди, и в магазин. Боялся, подшибут. В этих случаях он заманивал Петьку домой и закрывал его одного в коридоре.
Петр Егорович открыл пошире окно в депутатской комнатке и, на какие-то минуты забыв, что за соседним столиком сидит посетитель и пишет заявление о том, чтобы ему временно разрешили прописать больную старую мать, приехавшую в Москву на лечение, залюбовался открывшейся перед его глазами необычной для столицы картиной: по двору важно, с каждым шагом встряхивая мягко скользящим оперением шеи и красным гребнем, расхаживал петух, Об этой причуде дворника он знал давно, не раз видел и петуха, но сейчас, когда до него было всего каких-то полтора-два метра, он показался ему необычно красивым.
Шаркая по асфальту шпорами, Петька подошел к свежевыкрашенной скамье, на которой еще лежала бумажная табличка с надписью «окрашено», взмахнул крыльями и взлетел на спинку скамьи. Оглядев с этой высоты дворик, он повернулся в сторону седого дворника, поливающего из резинового шланга цветы, как-то весь подобрался, поднял голову, вытянулся в струнку и огласил двор таким звонким и сильным криком, что малыш, играющий неподалеку в песочнице, опрометью стрельнул к своей разморенной на солнце бабушке, сидевшей на скамье в уголке дворового скверика.
— Хорош голосок! — бросил Петр Егорович в окно, встретившись взглядом с дворником.
— Знамо дело, не инкубаторский. У нас в Орловщине все такие горластые, только мастью разные. А уж в драке — глядишь, и душа радуется.
— Что ж, какая-нибудь особая порода? — поинтересовался Петр Егорович.
— Американец, лингорн! В петушиных боях этой породе ровни нет, — хрипловато ответил дворник и, словно балуясь, пустил струю в петуха.
«Уж кто-кто, но только не леггорн, и сроду порода леггорн не была американской, а как бойцовых петухов леггорнов никогда в расчет не принимали», — хотел было поправить дворника Петр Егорович, но раздумал: зачем разубеждать старика, раз ему хочется, чтоб Петька его был «лингорн» и обязательно «американец»?
Вдруг Петр Егорович увидел: во дворик въехал новенький темно-вишневый «Запорожец» последнего образца. Спугнув петуха, автомобиль плавно обогнул центральную клумбу и остановился у окна депутатской
