Иван возвращался из лесу с двумя полными корзинами грибов. Белые уже иссякли, но соляников было еще много. Он решил насолить большую бочку, чтобы весной продать по сходной цене. Он спустился с горы по крутому откосу прямо к своему жилью, но, прежде чем увидеть замшелую крышу, почувствовал запах дыма. Тревога закралась в душу.
Дверь была растворена настежь, и в коридорчик нанесло рябиновых листьев, длинных, бледно- желтых. Иван оттопал песок с сапог и прямо с корзинами через плечо вошел в избу.
На постели полулежал Шалин.
Обутые ноги его свесились на скамью, рукава рубашки высоко закатаны, ворот расстегнут: печь протапливалась, и в избе было жарко. На столе — немытая посуда, кастрюля с остатками супа, чугун с картошкой и недоеденный кусок черного хлеба. Шалин обедал.
Иван молча, долго смотрел на знакомое клинообразное лицо с бровями вразлет. Потом, не торопясь, поставил корзины у входа — все это время Шалнн следил за ним с легкой самодовольной улыбкой, не произнося ни слова и не двигаясь, — снял шапку, пиджак, кашлянул без надобности и протянул наконец руку.
— Та-ак… Гость значит. Как это вы нашли меня, Андрей Варфоломеич? Городская хозяйка подсказала, что ли?
Иван держался не заискивающе, как раньше, а с хозяйским достоинством.
— Да вот нашел, — отвечал гость все с той же прицеливающейся улыбкой, — захочешь найти — найдешь.
— Хорошо… Нашел, значит…
Беседа не клеилась.
Иван сполоснул посуду и, не приглашая гостя, стал есть остывший суп и картошку. Потом оставил стол в том же беспорядке и устроился к окошку чистить грибы.
— Что-то ты вроде и не рад старому приятелю, — заметил Шалин и сел на постели.
Иван ничего не ответил.
— А я к тебе по большому делу, — опять сказал Шалин после продолжительной паузы, — поедешь со мной?
— Куды?
— Скажу. Пойдешь?
Иван заволновался, но ничем старался себя не выдавать, однако руки быстро и бестолково стали резать грибы.
— Домой, что ли? — не выдержав томительного молчания, спросил Иван и с надеждой повернулся к Шалину.
— Какой там дом! Дом, брат, там — говорят американцы, — где дела идут хорошо.
У Ивана загорелись уши.
— Ну, так как?
— Никуда я не тронусь! Мне и тут хорошо — и слава богу.
— Да я тебе настоящее дело предлагаю! — вскочил Шалин.
— Говорю, не пойду — и весь сказ!
Шалин нервно прошелся по избе, от окна до печки, посвистел, успокаиваясь, потом сел на корточки перед Иваном и со смешком заметил:
— А изменился ты, Обручев, измени-ился. Хозяином стал, что ли? Смотрю сегодня — участок разработал, все честь по чести… Только не это нам, эмигрантам, нужно. Мы с тобой должны большие дела делать!
— Эвона что! Большие, значит…
— Большие, чтобы большими людьми стать на чужбине. Понял?
— Понял.
— Так надо не сидеть да грибы чистить, а делать эти дела!
— Делай, а я пока посмотрю. Глядишь — опосля и мне пондравится! — покосился Иван, впервые называя Шалина иа «ты».
— Слушай, Иван, в каждом деле нужен риск, а ты..
— Рискуй.
— Я уже рискнул, — ответил Шалин, сдерживая раздражение, — я уже многое сделал без тебя и опять, как тогда в Кронштадте, пришел звать тебя на готовое, а ты мне такие слова говоришь. Нехорошо так, Иван, нехорошо.
Иван разрезал большой красноголовый подосиновик, посопел, высматривая червей, и стал неторопливо, по-деловому, как ломоть хлеба, разрезать: ножку — вдоль, шляпку — на кусочки.
— Так ты хочешь знать, в чем дело мое?
— Ну?
— А дело вот в чем… — Шалин запнулся, поскреб в затылке и начал — Купил я рыболовную шхуну. Она, правда, не новая, но еще такая, что я те дам! На ней, если с головой работать, можно целое состояние сколотить. Рыба сейчас в хорошей цене на всех рынках, да и консервные заводы берут — только дай. Теперь ты понимаешь что-нибудь?
— Нет.
— Мне нужен надежный, работящий экипаж, человек из трех. Понял теперь? Сначала, конечно, можем поработать и вдвоем, пока оперимся, а потом — ты за капитана, я — на берегу. Ты в море рыбку берешь, я деньги делаю на берегу да с тобой делюсь. Ну, теперь-то понял?
Иван молчал.
Шалин нервно закурил.
Иван тоже достал с подоконника вчерашний чинарик и докуривал его, держа в зубах за самый кончик.
— Ну, так как, Иван? Дело надежное. Мы с тобой моряки, все нам знакомо, дела пойдут бойко. Ты представь: высадимся на берегу, загоним рыбку, сосчитаем деньги (а их до черта!), а сами — в кабак. Вот уж покуражимся, вот уж попируем да девок помнем, а? Тебе сколько лет-то сейчас?
— Скоро тридцать семь, — ответил Иван и посмотрел в окно. Ему показалось, что накрапывал дождь.
— Вот видишь, тридцать семь, а без бабы, брат, нельзя, — с ума сойдешь.
Иван встал, стряхнул в опустевшую корзину ненужные грибные обрезки, отнес корзину в коридор и постоял там, в притворенной двери, послушал.
— Накрапывает, — сказал он не оборачиваясь, как будто подумал вслух.
— Да, уже осень… Скука… Ну, Иван, соглашайся, дорогой! А впрочем, подумай еще, я не тороплю. Я поживу у тебя денька три-четыре. Не выгонишь?
— Живи.
Дождь усилился. Он, видимо, был с ветром: по стеклу оконца стекали раздробленные капли. Шалин опустился на постель и забарабанил пальцами но столу, высматривая где-то под потолком занывшую муху. Иван снова сел к окну и принялся чистить вторую корзину грибов.
В коридоре стукнуло, и тотчас отворилась дверь. В дверях остановилась пожилая женщина, а за ее спиной кто-то шевелился, отряхивая мокрую одежду.
Иван шагнул навстречу, закивал гостям, но не удержался и протянул руку той, что была еще за порогом.
Это была она.
— Эйла! — позвала женщина.
— Эйла… — повторил Иван и, чуть касаясь ее локтя, провел к скамейке.
Обе, мать и дочь, мокрые и похожие друг на друга, радостно улыбались и оглядывали жилище Ивана. Мать ахала и качала головой, глядя на бочки с замоченными грибами и на груду наплетенных корзин, сваленных в угол.
Шалин приосанился и заговорил с ними по-фински, стараясь обращаться больше к дочери, но за ту отвечала мать.
Эйла, застенчиво улыбаясь, дула в посиневший кулачок да осторожно — опять, как тогда в лесу, —
