тыльной стороной ладони касалась своих мокрых светлых волос. Она старалась смотреть в окно на дождь, а Иван, растерянно слоняясь перед ней, уже не чувствовал гнетущего ненастья, он смотрел украдкой в ее глаза и видел там погожее голубое утро.
Шалин подсказал ему, что надо бы гостям сварить кофе.
Иван метнулся к печке, быстро растопил ее на неостывших углях, потом схватил большой коричневый чайник и бросился прямо под дождем к источнику за свежей водой.
Но короткий дождь кончился, и гостьи ушли, отказавшись от кофе. В коридорчике они взяли свои неполные корзины с грибами и пошли по тропе мимо Большого камня, в сторону своего хутора.
Иван вышел их проводить.
Кругом с сосен падали тяжелые и еще частые капли, и по лесу разносился от этого ровный шорох, похожий на приближающийся дождь. Капли падали и на Эйлу. Она подымалась вслед за матерью по тропе и куталась в непромокаемую накидку. Раза два она украдкой оглядывалась назад, на Ивана, стоявшего внизу, а когда они отошли подальше — осмелилась и махнула ему рукой.
— До свиданья! Хювястэ! — тоже осмелел и крикнул Иван.
Едкий дым из трубы темным клубом свалился на землю и обдал его гарью.
«Погода испортилась надолго: дым падает», — подумал он почему-то с радостью и повернулся к дому.
У входной двери стоял Шалин и тоже смотрел на тропу, сладко прищурясь.
— А ничего, а? — спросил он. — Как ты думаешь, она податливая на грешок, а? Ха-ха-ха!..
Иван хотел в тон ему, по-флотски, ухмыльнуться, но у него это вышло так беспомощно, как хихиканье больного ребенка. Он сам это заметил и потупился под испытующим взглядом Шалина.
— Что, забрало? Не она ли тебя держит? Брось — ничего в ней хорошего нет, это тебе кажется тут, в лесу, с голодухи. Вот поедешь со мной — не таких полапаешь.
— Пойти перемет подновить, что ли? — совсем без надобности промолвил Иван вместо ответа и побрел к лодке.
Через три дня, когда рано утром Иван собирался проверять перемет и осторожно, чтобы не разбудить Шалина и чтобы тот не начинал с утра неприятного разговора, бродил по избе, — тот все же свесил голову с полатей и неожиданно бодрым голосом спросил:
— Ну как, надумал?
Иван вздрогнул и продолжал молча слоняться по избе, не подымая головы и норовя без ответа улизнуть на волю, но Шалин заскрипел полатями и повторил вопрос:
— Скажи — да или нет?
— Какой-то ты, право… прямо с утра, не успел глаз продрать.
— Ладно. За обедом скажешь! Последний срок. Я до обеда по грибки схожу, а ты на свободе подумай, поразмысли над своим никудышным житьем. Я тоже пойду мысли в порядок приводить да грибками побалуюсь, давно не брал их. Давно…
Иван облегченно вздохнул и отправился проверять перемет.
Еще издали, только садясь в лодку и нащупав береговой конец, Иван почувствовал, что попалась крупная рыба: леска дергалась тугими затяжными толчками. Не торопясь, начиная с первого крючка, он стал проверять.
Лодка двигалась вдоль перемета. Через каждые полтора метра — крючок. На самом первом сидел маленький окунь, он так сильно заглотил вьюна, что пришлось вырвать с крючком часть внутренностей и оставить их вместе с вьюном для приманки налима. Несколько следующих крючков были объедены ершами, а один поводок был оторван, должно быть, большой рыбой, ушедшей вместе с крючком. Иван почмокал губами и повел лодку дальше. Леску опять сильно дернуло и туго натянуло в сторону.
— Ага, попалась, матушка! Попа-алась! — шептал Иван горячо, сразу забыв все на свете, и всматривался в воду, где на глубине метра металось черно-белое гибкое тело крупной щуки.
— Попа-алась!
Он повел под нее сачок с головы, вскинул его вверх — и вот уже рыба в лодке. Она не затрепыхалась сумбурно и дробно, подобно мальку, а требовательно и величественно заколотила хвостом и головой по гулкой долбленой лодке, извиваясь и бросаясь на борта и на ноги Ивана.
Иногда она в предельной злобе замирала ненадолго, уставясь прямо в лицо рыбака хищными остекленевшими глазами из-под выпуклых костяных кромок, словно старалась загипнотизировать или подавить его презрением. Потом вновь, еще более энергично, делала «мост», вставая на голову и хвост, и начинала еще сильней, как молотком, стучать по крутым бортам и днищу лодки.
— Эва! Эва! Попа-алась, ха-ха-ха! — повторял Иван, стараясь наступить на щуку. — Эка ддура! Стой!
Наконец ему удалось ударить ее черенком ножа по голове, прямо между глаз. Щука дернулась, несколько раз глотнула воздух прозрачной зернистой пастью и вытянулась в судорогах.
Иван взял ее, слизистую и уже обмякшую, в руки, вынул у нее из желудка крючок вместе с заглоченным окунем и бросил в нос лодки.
Когда он дошел до конца перемета, в лодке лежало около шести килограммов рыбы.
«Счастливый день», — подумал Иван.
Он облегченно вздохнул, разогнул спину, опустив руки меж колен, и посмотрел вокруг себя.
Его избушка на берегу, за камышом, показалась ему уютной и даже красивой, а берега, поднимавшиеся вокруг озера, и лес на них, и обрыв за домом, и зардевшаяся рябина, к которой он тоже, как никогда раньше, вдруг проникся душевной теплотой, показались ему такими близкими и манящими к себе чем-то хорошим, необманным, что Иван, не понимая сам почему, с благодарностью подумал: «Боже мой, как хорошо-то тут у меня! Рай-то какой!»
Он посидел еще немного, наслаждаясь пробуждающимся днем, потом, вспомнив боцмана, сразу понял сегодняшнее необычное расположение к обжитому им мирку и решительно сказал сам себе: «А ну его к свиньям с этим рыболовством! Никуды я с ним не поеду, и весь сказ!»
Он еще немного посидел в лодке, раздумывая над заманчивым предложением Шалина, но, вспомнив, как минувшей ночью тот намекнул, что для начала дела потребуются деньги, Иван понял весь замысел и цель приезда незваного гостя. Теперь он опять узнал того боцмана, который никогда не раскрывает своих корыстных планов, и окончательно разуверился в чистоте предложенного ему дела на паях.
Дома Шалина уже не было. На столе, как всегда, было не убрано. По объедкам было видно, что гость позавтракал холодной жареной рыбой, и напился чаю с медом, целое ведро которого Иван выменял недавно на бочки, и, как обещал, ушел в лес за грибами, даже не крикнув Ивану с берега.
«Ну вот и хорошо! — подумал Иван, — И я тоже подамся в лес, да до вечера не вернусь, пусть-ка зубам-то поскоркат. Пусть! Ответ ему подавай к обеду, ишь его… Вот вернусь вечером и дам ответ. Чего я ему скажу? Не поеду никуды, скажу, и весь сказ!»
Иван положил в одну из двух корзин еду и не спеша пошел в лес, взяв направление к Большому камню.
…Еще было совсем светло, когда Иван с полными корзинами грибов, измученный, возвращался домой. Шел он не спеша, как и утром, только неохотно, понимая, что с Шалиным состоится неприятный разговор. Спускаясь с обрыва, по привычке отметил еще издали темно-зеленый мох на сырой крыше, черную трубу и яркое пятно рябины. У самой избы он съехал с обрыва почти на боку, касаясь рукой земли, и спугнул с рябины плотную стайку дроздов.
«Эва, окаянные, повадились! Надо будет на зиму наломать рябинки-то», — подумал он между прочим и подошел к избе.
Дверь, обычно припиравшаяся палкой, была раскрыта настежь. Вторая — тоже, а из помещения потянуло нежилым холодом зашедшей туда озерной сырости. Нехорошая тишина царила внутри. Он переступил порог и; снимая с плеч связанные кушаком корзины, осмотрелся.
В полумраке он увидел сдвинутый к окну стол, упавшую на пол посуду. Около печки валялась скамейка. Постель была разворочена, постельник съехал на сторону и висел, одеяло забито в угол, а на полу валялась затоптанная подушка.
Не двигаясь, стоял Иван у порога, соображая, что бы это могло значить. Потом прошел по избе,
