мне, отчего ты хромаешь, отчего у тебя лицо окровавлено?
Замялся грабитель, перекосилось лицо его, сверкнули очи свирепые, и потупился он, ни слова не говоря.
- А ведь я знаю, молодец, почему ты от людей бежишь! Сотворил ты грех великий и теперь кары страшишься.
С трудом большим стал на ноги подниматься грабитель, стал кругом себя руками искать - не попадется ли камня или кола какого-нибудь.
- Сиди смирно, сын мой, - молвил ему кротко старец. - Не выдам я тебя приставам царским, да и грех твой я уж давно забыл. Не страшись меня и злобы не питай… А ежели хочешь гнев свой излить, - вот тут перед тобою старец бессильный и отрок недужный…
Перестал хромой грабитель подниматься; принялся он снова за краюху хлеба недоеденную, а все же поглядывал на старца глазами недоверчивыми. Старый священник так же кротко смотрел на него, да еще поближе к нему ковшик с водой свежей подвинул.
- Ну-ка, молодец, расскажи нам, что с тобою приключилось? Да знаешь что: по душе говори, всю правду истинную. Из нас тебя выдавать некому, не опасайся.
- Вижу, батюшка, - ответил м'олодец окровавленный. - В ту пору, как испугал ты меня очами своими, пустился я бежать по улице; разметывал я народ по обе стороны, раздавались за мною крики и проклятия - а все бежал я без памяти… До самого конца улицы Варваринской добрался я и там уж отдышался немного… А тут как раз весь народ к площади отхлынул, и был я один-одинешенек… Глянул я близ себя - лежит возле груда добра чужого: вижу я одежду богатую, кубки серебряные, укладки, накрепко запертые… Опять забрало меня за сердце, опять корысть проклятая потянула меня на грабеж неправый… Бросился я со всех ног забирать добро чужое, а тут и пришла мне незадача… У того добра - из боярского дома было оно вынесено - сторожил холоп боярский, и был у того холопа в руках самопал заряженный… Стоял тот холоп в сторонке, и не приметил я его… Увидел он меня, грабителя, стрельнул прямешенько в меня: угодил мне заряд в ногу правую, и упал я наземь… Услыхав тот выстрел, сбежались другие холопья боярские и на меня набросились… Уж тут, должно, меня мой угодник выручил: из сил последних поднялся я на ноги, оттолкнул от себя слуг боярских и бежать пустился…
А из раны-то кровь текла и за мной следом пятнами ложилась… И кричали за мной холопья боярские: “Держите его, вора-грабителя! Вот он бежит - с ногой перебитой… держите его!”. Слава Богу, мало на улице народу было, да и не посмел никто мне дорогу заступить… Бежал я, бежал и забрел в этот самый закоулок безлюдный; увидел я здесь колодец старый и схоронился туда… И рад же был я, что глубока яма колодезная, что густой травою она поросла: было где мне схорониться, отлежаться…
Слушал отец Сильвестр рассказ грабителя со скорбью великою; несколько раз он головою качал, и даже слеза светлая упала на седую бороду старца доброго. Горько было ему слушать повесть грехов людских, горько было ему видеть падение души людской.
- Ну, вот видишь, молодец, как Господь карает за корысть неправую! В первый раз остановил тебя Бог от греха рукой моею слабою, а во второй раз наказал он тебя болью великою и страхом жутким. Каешься ли ты теперь в прегрешении своем?
Бросил на землю парень остаток ковриги хлебной, сам к земле головой припал и зарыдал-завопил глухо и скорбно:
- Да будет Господь милостив ко мне, грешному!
А старец Сильвестр, глядя на грешника раскаянного, улыбался светло и говорил голосом кротким:
- Не отчаивайся, сын мой: велика милость Господня!
ВО ДВОРЦЕ ВОРОБЬЕВСКОМ
На Воробьевых горах стоял летний дворец юного царя Иоанна Васильевича. Был тот дворец хитро изукрашен резьбою и всяким вымыслом плотничьим, вокруг двухъярусных хором шли переходы крытые, шли столбики точеные, тянулись галерейки долгие; по бокам кровли дощатой вырезаны были петушки да узоры разные; выкрашены были узоры алой да лазоревой краской. Немного горниц было во дворце летнем: был там верх царев да верх царицын.
Жилище доброй царицы Анастасии Романовны не блистало убранством богатым; не лежали на скамьях дубовых сукна разноцветные; на столах не пестрели камк'и дорогие; не были своды горниц царицыных расписаны цветами да вавилонами. Не любила кроткая царица Анастасия Романовна пышности да роскошества и в палатах московских Богом молила она юного супруга не украшать обиталище ее. А тут в летних хоромах и совсем просто жила великая княгиня, государыня московская.
И никогда не любила молодая царица пышности: смиренна, набожна, разумна и добра была Анастасия Романовна, дочь вдовы боярской Захарьиной. Свято помнила она, что сказал чете царской новобрачной святой отец митрополит в великий день бракосочетания царского; а сказал он, владыка мудрый, словеса многозначительные: “Днесь таинством Церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь, люби и чти супругу; а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест глава церкви, так и муж глава жены. Исполняя усердно все заповеди Божественные, узрите благая Иерусалима и мир во Израиле”.
Помнила все это царица юная, помнила она, как явились они перед народом в Кремле, как громовыми кликами приветствовал народ молодых царя и царицу, и поступала она во всем так, как наставлял ее святой владыка. Не нужно было молодой царице хором пышных, величия царского; нужно было ей только одно: благие дела творить, душу свою спасать.
И царя молодого воодушевляла юная царица на дела благие. Милостив был Иоанн Васильевич к приближенным своим, щедро сыпал он им дары свои богатые; царица тоже щедра была, да по-своему: дарила она казну свою нищим, больным, сирым.
Часто, послушав совет кроткой супруги своей, юный пылкий царь Иоанн Васильевич затевал хождение молитвенное; пешком зимою ходила царская чета в Троице-Сергиеву Лавру и проводила там долгие дни молитвы и покаяния.
Но, как говорит достоверный источник, ни эта “набожность Иоаннова, ни искренняя любовь к добродетельной супруге не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным. Он любил показывать себя царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами; умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще более зависел от вельмож, ибо не трудился в устроении царства и не знал, что государь истинно независимый есть только государь добродетельный”.
Вместе с тем, повинуясь во всем своему супругу юному, царица Анастасия Романовна, словно предчувствуя свою кончину раннюю, отрекалась от всякой пышности, от всякого блеска показного. Много боярынь, много служанок было у нее, ломились кладовые царицыны от сосудов и тканей дорогих; каждый день присылал к ней молодой государь Иоанн Васильевич мастеров искусных с вопросом участливым - не надо ль чего сделать, смастерить. Была у нее власть и самой попросить любое украшение, какое по душе ей, - но ни на что не влекло молодую царицу: не манили ее ни наряды богатые, ни утварь резная, ни вышитые сукна иноземные… Ко всему тому относилась царица молодая покойно и ничем роскошествовать не желала.
Вдыхая летнюю горячую струю знойного воздуха, сидела Анастасия Романовна в тереме своих хором воробьевских; не было около нее обычной толпы боярынь знатных, только двух оставила при себе молодая царица, и были то - князя Юрия Темкина боярыня да еще Нагая - боярыня. Обе те в глаза глядели государыне молодой, ожидая от нее приказания. Но недвижимо сидела молодая царица, устремив блуждающий взор в узкое окно терема…
Было на что глядеть молодой царице. Весь край неба, что склонялся к Москве обширной, заволокли густые клубы дыма зловещего; издалека казалось, что там огромная печь топится, что беспрестанно
