и за дитятком уход будет.
Только уж тогда обернулся старец Сильвестр к боярину приезжему. И пора было: гордый князь Воротынский, прибыв послом от самого царя, ждал привета и почтения великого. Видя, что медлит старец, сильно он разгневался и грозно сдвинул свои брови седые.
- Добро пожаловать, боярин князь, в мои хоромы убогие. Прости, что замешкался я с теми бедными да сирыми; у них, кроме старца Сильвестра, нет защиты и помоги.
Промолчал сердитый князь; повел его старец к себе, в горницу простую, усадил в углу красном и спросил:
- Чем тебя потчевать, князь Владимир?
Но не хотел гневный боярин даже, по древнему обычаю, хозяйских хлеба-соли отведать. Грозно взглянул он на доброго старца:
- Царское слово промедления не терпит. Слушай, старец Сильвестр, наказ царский!
Время тебе стольный град Москву оставить, царю-государю боле не докучать; не надобны ему твои советы и наставления. Милостив царь Иоанн Васильевич: дозволил он тебе какой хочешь монастырь избрать, только дальний и небогатый. Кончай там свои дни в мире и молитве, а о делах государских и думать забудь.
Мыслил князь Владимир Воротынский, что будет опала царская для старца Сильвестра невзгодой великой, нежданною. Ждал он слез и жалоб, ждал укоров и молений. Но остался спокоен старый священник, и по-прежнему кротко смотрели на сердитого князя его старческие очи. Низко поклонился он посланнику царскому, и покорно звучала его речь ответная:
- Слушаю приказа царского. Коли не угоден я царю, на то Божия воля. Доведи, князь, до царя, что наутро уже уеду я из Москвы стольной. Сборы у меня недолгие…
Дай Господь молодому царю и державе его всякой удачи и счастья.
Подивился князь Владимир Воротынский и не нашелся ничего старцу сказать. Опять шевельнулась в сердце его жалость, опять укор совести пробужденной почуял он в душе своей…
Молча простился князь со старцем и уехал в своей колымаге богатой ко двору царскому, а отец Сильвестр снова вошел к своим беднякам и убогим и снова стал их утешать и милостынею оделять. По- прежнему было ласково лицо его, по-прежнему мирен взор, по-прежнему тих и кроток голос. Только приметили его слуги, что на этот раз отец Сильвестр больше обычного обделял нищих казной и никого более к себе в хоромы жить не звал. А когда разошелся неимущий люд от старца Сильвестра, позвал он своих слуг немногих и разделил меж ними все свое богатство невеликое.
Как узнали слуги, что уезжает их старец из Москвы, что пришла на него опала царская, глубоко они запечалились. Стали один, другой и третий проситься за старцем в его изгнание внезапное, но никого не взял с собою старец Сильвестр.
- Буду я жить в монастыре дальнем отшельником простым, иноком бедным…
Когда вечер пришел, заперся старец Сильвестр в тесной горнице и там излил в молитве горячей перед святыми иконами всю скорбь свою. Но была та скорбь не о себе самом - себя не жалел благой старец, молился он и скорбел о всей земле русской, об отчизне своей, которой хотел до конца дней своих служить.
УЗНИК СОЛОВЕЦКИЙ
На Белом море, на одном острове каменистом и далеком стоит и теперь, и в древности стояла обитель Соловецкая. Братии в ней было немного, и все иноки вели безропотно тяжелую жизнь трудовую: ловили рыбу для трапезы монастырской, рубили лес дремучий, расчищали землю каменистую для посевов и огородов. Строг был устав в обители Соловецкой, долги были в ней службы и часты посты. Редко наезжали в обитель гости, и не было в ней дорогой утвари церковной, не было облачений пышных, и казначей обительский лишь одни медные деньги хранил у себя. Зато далека была обитель Соловецкая от всякой суеты мирской; кругом шумели только белопенные валы холодного моря, да хвойный лес рокотал сурово под налетом морского вихря.
Ранним утром на высоком камне, что выдавался с берега над самой пучиной морской, сидел в думе глубокой старый инок. Глядел он на пустыню водную, на гребни черных волн, над которыми носились только белокрылые чайки и падали вниз за добычей; глядел он на одинокое судно рыбаков монастырских, что под серым парусом быстро уходило вдаль, подкидываемое шумящими валами. Но не это море, не эту пустыню видел перед собою седой инок. Ему грезился далекий обширный стольный город земли русской, Кремль московский и его храмы святые. Видел он себя в хоромах царских среди бояр и князей, видел себя опять другом и наставником владыки московского.
Шумел холодный ветер, и брызги соленых волн морских летели прямо в лицо старцу Сильвестру. Ничего не примечал он и отдавался своим воспоминаниям скорбным… Как немного лет прошло, как много невзгод претерпел он за это время! День за днем припоминал он последние годы и с тихой печалью снова переживал все обиды и гонения, что выпали на его долю…
Под шум валов морских припомнил старец Сильвестр то утро непогожее, когда покидал он Москву по наказу царя Иоанна… На простой телеге, захватив скудные пожитки, выехал он из стольного города, перекрестился на золотящиеся в вышине кресты храмов кремлевских и никакой горечи не почуял он в душе своей. Уехал старец в бедный монастырь, верстах в ста от Москвы; встретили там изгнанника московского не очень приветливо, хотя обиды и утеснения не чинили. Мало-помалу снискал старец Сильвестр любовь игумена - помог ему знанием Писания Священного и другим опытом житейским. Стало ему свободно жить: была у него келейка укромная, светлая, никто старца не тревожил, и после шумного двора царского казалась старому священнику тихая жизнь монастырская раем земным. По-прежнему, из скудных достатков своих, делился он с нищими и болящими, коих в монастыре довольно было.
Изредка доходили до него вести и грамотки из Москвы - от Алексея Адашева, единого друга оставшегося…
Вспомнил старец, как однажды прислал ему грамотку Адашев, а в той грамотке говорилось, что молодая царица Анастасия Романовна Богу душу отдала. Сильно заскорбел тогда старец опальный: знал он, кого потеряла земля русская, кого потерял царь Иоанн в молодой царице, - потеряли они своего ангела хранителя земного… За время жития своего при дворе царском понял мудрый старец, что только молодая, добрая и кроткая царица могла утишать суровый дух и пылкий нрав царя Иоанна. Ведал старец, что в последние дни была к нему царица немилостива, но за то не винил он ее. Ценил он в ней кротость душевную, что приносила всей земле русской мир и покой. Шевельнулись в душе у старца Сильвестра предчувствия злые, боялся он недобрых советчиков царских, боялся дремавшей в душе молодого царя жестокости и властолюбия сурового.
Далее стал припоминать старец… В одно утро ненастное постучался к нему в келью какой-то парень, весь в лохмотьях, попросил милостыню. Приютил и обогрел его старец Сильвестр, и вот вынул из-за пазухи тот парень новую грамотку от Алексея Адашева. Как прочел ее бывший наставник царский, заныло у него сердце и горькая обида зажгла ему душу. Писал Адашев: “Да будет ведомо тебе, отец мой, что после смерти царицы молодой недруги бояре возвели на нас с тобой клевету черную: будто мы из злобы извели царицу зельем да колдовством. Распалился царь всем гневом своим неудержимым… Посылает он меня в Ливонию, на рать жестокую, а тебя, отец Сильвестр, хочет судить он судом святительским с митрополитом и епископами. Не ведаю я, чем та напасть кончится; чуется только мне, что не вернусь я из страны ливонской живым”.
Коротка была грамота, но после нее потерял покой опальный священник. Каждый день ожидал он - вот нагрянут приставы царские и повезут его на казнь лютую. Только в молитве одной находил он утешение…
И сбылись его предчувствия: приехал в монастырь посланец царский, отобрал у него все добро скудное и повез его далеко-далеко. Не считал старец скорбных дней пути долгого, подневольного… Наконец
