погиб отец его в неволе римской, и немало подивился, прочитав грамоту. Сказал инок захожий, что инок Пафнутий был схимником великим, что давно уже почил он сном вечным.
Частенько перечитывал отец Сильвестр грамоту отцовскую о видении чудесном; перечел он ее и теперь с таким же благоговением, с такою же тревогой смутной в душе своей, как и прежде. Как и всегда, погрузился он потом в молитву горячую, прося у Бога мира и утешения, но на сей раз не утихало его волнение душевное: мнилось ему, что надвинулось на него что-то грозное, неодолимое… Тревожно билось сердце в груди старческой; даль безграничная, казалось, манила его куда-то…
Перекрестился отец Сильвестр, возвел очи к небу ясному и воскликнул громким, молящим голосом:
- Господи, ужели пришел час!
Тихо и по-прежнему ясно оставалось небо синее, пахнул с реки ветерок свежий, зашелестели ветви зеленые, качаясь над седой головой старого священника, - и словно уловил он в том шелесте листвы свежей ответ, отзвук на свой вопрос молящий:
- Пришел час!
Ужас благоговейный обуял старца; быстро вскочил он с земли и трепетно огляделся кругом, как бы ища, кто произнес это веление грозное… Все по-прежнему тихо было, щебетали птицы лесные, журчала быстрина Волхова широкого, но уже не было прежнего мира и покоя в душе священника Сильвестра… Понял он, что призван на подвиг великий, что пора пришла ему покинуть свое житие мирное…
НА ПОЖАРИЩЕ МОСКОВСКОМ
В лето 7055 от сотворения мира, в 1547 год от Рождества Христова, наслал Господь Бог на стольный град Москву великое несчастие - такой пожар, какого до тех пор и не бывало!.. Великий князь Иоанн IV Васильевич, с боярами своими и с юною супругою Анастасией выехал из города пылающего в село Воробьево; Москва же много дней подряд пылала и тлела.
Старинные летописи так повествуют об этом несчастии великом: “Загорелось Воздвижение на Арбатской улице, на острове… и промчался огнь до восполия Неглинного, и Черторие погорело до Семчинского сельца, возле реки Москвы, и до Феодора святого на Арбатской; и обратилась буря на град большой, загорелся у соборной церкви верх, и на царском дворе кровли и избы деревянные, и палаты, украшенные златом, и казенный двор с царскою казною, и церковь на царском дворе у царской казны, Благовещения златоверхая, где Иисус Андреева письма Рублева златом обложен и образы многоценные греческого письма прародителей его… и оружейная палата вся погорела, и постельная с казною, и в погребах на царском дворе под палатами выгорело все деревянное в них, и конюшня царская… и двор митрополич… А в другом граде (Китае) две церкви Бог сохранил: на рве Рождества Христова да Рождества Пречистыя, да на Никольском Крестце лавок с десять… А за городом большой посад сгорел возле Неглинной, Пушечный двор… и Рождественская улица, и монастырь Рождественский до Николы Драчевского монастыря, а по Устретенской до Стефана святого, а по Ильинской до Флора святого в Мясниках, а Покровского по Василия святого, а Варв'арскою - Всех святых, и святая Параскева Пятница, и Рождество Пречистыя, и Никола Подкопаев, и Флор святой у конюшни, и конюшня вся князя и по Воронцовский двор, и по Илию под Сосенки; а Великою улицею возле Москвы-реки, и Никола Комелев и Андрей, святое Воздвижение у реки Москвы, и Косьма и Дамиан, и Кирюшка вся, и возле Яузы по Воронцовский сад, и по законюшни по Смолину улицу. А от города за рвом на площадке от Преображения погорели дворы до Всех святых по Варв'арскую улицу на Кулишке, а позади погорели все дворы…”.
На Кулишке, на Варв'арской улице, несметная толпа народа собралась… Царило в той толпе смятение: дикие вопли, пронзительный плач, проклятия, скрежет зубовный - все смешивалось в ужасный гул, в шум, наполнявший каждую душу трепетом… От Кремля, и от Белого города, и от Китай-города неслись целые тучи дыма, пронизанного багровыми искрами; приносил ветер и целые груды горячего пепла и тлеющей золы. Перепуганный народ тщетно старался разобрать, где начинается и где кончается страшный пожар. Вся Москва златоглавая обратилась в этот день печальный в океан пламенный, которому, мнилось, не было ни конца, ни края…
По Варв'арской улице, у домов самых, лежали горы рухляди домашней, которую погорельцы, не щадя жизни, вытащили из домов, объятых пламенем; лежали тут же и ушибленные, и обожженные, стонали они во весь голос, плакали на судьбу злосчастную, молили Господа Бога о защите, протягивали к прохожим руки умоляющие.
Возле богатых хором старого посадского Нила Столбунова всего более было навалено всякого скарба домашнего; и сам Нил, зажиточный, кряжистый старик, велел домочадцам своим загодя все пожитки вынести, пока еще хоромы не занялись, и соседи его тут же навалили всю рухлядь свою - не пройти было среди развала великого.
Старуха-мать старого посадского, у которой уже с десяток лет тому назад ноги отнялись, лежала на улице, на толстой кошм'е , и криком кричала:
- Спас милостивый! Огради жилье наше, спаси малых детушек!
Подле нее жена Нилова тоже в слезах разливалась, тоже вопила-причитала жалобным голосом:
- Святые угодники! Спасите и помилуйте!
Сам старик Нил, глядя на постройку свою крепкую, что он годами целыми складывал, на что он деньга за деньгой, горб натуживая, копил-накапливал, говорил густым голосом прерывистым:
- Почто, Господи, наказуеши? Чем прогневал я Тебя, Господи?
А кругом кишела, кричала, выла и вопила несметная толпа народная. Обезумели москвичи перед бедой внезапной: никогда еще не было на Москве такого пожара страшного… Случалось, что выгорал Кремль, что обращался в пепел Китай-город, что один пепел оставался от Белого города, - а на этот раз все пожрал, сжег и истребил пламень ненасытный… Лихие люди нажиться торопились: тащили добро погорельское, разбивали бочки с вином и медом, тут же допьяна напивались, наряжались в зипуны дорогие, бренчали чужой казной серебряной… Не было на них управы и удержу!..
Старик Нил только что из подвала укромного вынес бережно кубышку заветную, положил ее возле старухи-матери: авось-де от больного человека тащить не станут - посовестятся! Положил, а сам отвернулся - посмотреть, откуда ветер дует, полетят ли искры на кровлю деревянную… Тем временем какой-то дюжий парень, весь в лохмотьях, к той самой кубышке подобрался, и никто его в тесноте да смятении не приметил… Сцапал он ручищей грязной, жилистой кубышку тяжелую, встряхнул ее что было мочи: зазвенело серебро в кубышке объемистой… Широко улыбнулся грабитель, стал кубышку под лохмотья прятать - будет на что выпить в кружале замоскворецком! Тут, как на беду, оглянулся старик Нил и сразу грабеж увидел… Екнуло у старика сердце стяжательное, зарычал он по-звериному, бурей кинулся на разбойника-грабителя… Стар был скупой посадский, но еще не ослабели руки его: крепко сжал он горло парню одной рукой, а другой стал его бить по голове косматой… Бьет, а сам кричит:
- Помогите, православные! Деньги грабят!
Будь то в обычную пору, - сбежались бы отовсюду соседи, изымали бы вора-разбойника; а в такой сумятице никто даже крика стариковского не слышал, у всех свое дело было; а пожар-то все разгорался, все свирепел…
Опомнился дюжий парень от напора нежданного, в ответ ударил он Нила старого со всей силы по голове седой - ударил раз, ударил другой, ударил третий… Пошатнулся старый посадский и навзничь грохнулся; даже не хватило силы у него еще раз о помоге крикнуть… Обрадовался грабитель, крепче к себе кубышку прижал и прочь бежать хотел… Вдруг чья-то рука властная с необычайною силой его остановила - сразу на месте приковала… Раздался над ним голос грозный и мощный:
- Нечестивец! Какое время избрал ты для хищения неправого!
В испуге великом обернулся парень и увидел перед собой суровый лик старца неведомого… Ярким огнем палящим горели очи карателя нежданного; руки его дряхлые сжимали, как железные, дюжие плечи грабителя!.. Ни слова не мог вымолвить хищник свирепый: в самую душу, в самое сердце проник ему
