грозный взор старца, и объял его трепет несказанный. Бросил он добычу свою неправедную, лицо ладонями закрыл и бежать пустился.
Поднял старец кубышку Нилову и старику подоспевшему ее подал, да притом глянул он взором проникновенным в глаза скупцу старому, перстом ему погрозил и тихо промолвил:
- Спасено достояние твое; радуйся тому, старик! Только помни, что стяжателям корыстным не войти в Царство Небесное.
Смутился старый посадский и не сразу взялся он за кубышку свою дорогую: сильно что-то неведомое удерживало его… Но потом, как почуял он в руках своих серебро накопленное, пробудилась в сердце его алчность обычная, и впился он пальцами в добро свое, словно коршун дикий… Еле-еле смог он пролепетать устами дрожащими:
- Спаси тебя Бог, старче! Пожертвую я на монастырь твой две гривны серебряные, а ежели мало, тогда, пожалуй, и больше дам.
- Не приемлет Господь дара насильного, - отвечал ему строго старец неведомый. - Ни единой деньги медной не примет от тебя: знает Он, человековидец, что наполнено сердце твое корыстью и стяжательностью, и скудной доли от богатства твоего не надобно Ему… Старый ты человек, в могилу смотришь, а от мирского прельщения оторваться не можешь! Оставайся при деньгах своих - и их Господу Богу не надо!
Застыдился тогда старый посадский: до самого сердца проник ему грозный взор старца… Дрожащими руками поспешно открыл он дорогую кубышку свою, полной горстью, не считая, вынул оттуда монеты серебряные и, глядя на старца очами слезными, протянул спасителю своему дар искренний… Улыбнулся тогда старец светлою улыбкой, в обе пригоршни взял деньги у купца старого, спрятал их в рясу свою черную и молвил приветливо:
- Такой дар приемлет Господь. Раздам я серебро твое братии неимущей, и будет та братия молить Господа Бога за душу раба Божия Нила…
Повернулся старец и пропал в толпе шумной; долго-долго смотрел вслед ему старый посадский.
На самом конце Варв'арской улицы, у забора ветхого, лежал, всеми покинутый, всеми забытый, некий парнишка-недоросток… Был он сирота круглая; день-деньской ходил по Москве многолюдной, просил пропитания себе Христовым именем. Люди добрые привечали сироту, приголубливали, давали ему краюшку хлебца ржаного, одежонку какую-нибудь ветхую, в морозы сильные да в дожди проливные ночевать его оставляли - и так жил себе парнишка, с голода не умирая. Знали его повсюду в пригородах московских и прозвище ему дали Сенюшка-бездомный. Ни в чем его худом не примечали; был он набожен и благочестив, ко всякой службе в Божий храм ходил.
Как разразился над Москвой пожар великий, стал Сенюшка изо всех своих сил малых погорельцам помогать: таскал он им пожитки из домов загоревшихся, детишек малых из хором на спине выносил… Да уж больно неосторожным был паренек - прямо в самый огонь лез, ближним помогая… Не оглянулся он вовремя, не приметил, что рушится сруб избы пылающей, и угодила прямо в него тяжелая балка обугленная. Задело его бревно горелое по плечу и тяжко ушибло; упал парнишка на землю без памяти.
Некому было помочь сироте, сей же час все о нем позабыли… Долго-долго лежал он среди облаков дыма густого, не чуя в себе силушки, чтобы хоть малость двинуться…
А потом, когда какой-то сердолюбец нежданный облил его ведром воды студеной, поднялся Сенюшка и побрел от огня подалее. Добрался он до забора знакомого, где не раз в ночки теплые летние ночевывал, и прилег там на травку зеленую отдохнуть от боли да устали. Тут опять заломило у него плечо ушибленное, стал он стонать, метаться и бредить…
Увидел парнишку покинутого добрый старец пришлый, жалко ему стало отрока… Подсел к Сенюшке старик, оторвал от рясы своей кусок ткани изрядный, помочил его в лужице соседней и парнишке к больному месту приложил. Положил старец к себе на колени голову отрока недужного, волосы спутанные ему расправил, осмотрел ушибы его и ожоги сильные… Опамятовался парнишка, спервоначалу испугался старика неведомого, а потом, видя его уход любвеобильный и заботы кроткие, обрадовался бедный Сенюшка сердцем своим сирым. К тому же и полегчало ему сразу, перестало плечо жечь, и лом в костях ушибленных остановился. Протянул парнишка руку костлявую доброму старику и спросил, проливая слезы благодарные:
- Как звать тебя, дедушка добрый?
- Ах ты, дитятко мое доброе, - умилился захожий старец. - Вот ведь душа-то чистая. Да зачем же тебе знать, как зовут меня?
- Бога буду за тебя молить, - ответил парнишка.
- Ин скажу тебе: Сильвестром меня звать, священником…
Долго еще отхаживал отец Сильвестр парнишку недужного; за свою жизнь пастырскую приобвык он лечить больных да увечных, для него то привычное дело было.
Тем временем на Варварской улице новая смута пошла. Откуда ни возьмись нахлынули на нее новые толпы голытьбы московской. Были они все хмельны и свирепы, несло от них гарью, копотью и зеленым вином. Во все свои глотки осипшие горланили оборванцы, угрожая кому-то злой местью, карой страшной за пожар московский.
Слепо и гневно искала толпа виновников бедствия народного.
- Кто Москву поджег? - раздавался крик неистовый.
- Вестимо, кто поджег! - отвечали другие буяны горластые. - Чай, ведомо, кто Москвой правит!
- Глинские Москву спалили!
- Князьям Глинским наша беда по душе!
- Обошли царя юного.
- И холопьев их видали!
- Под храмы Божии огонь кидали!
Разливалась дикая, свирепая толпа все дальше и дальше по Варварской улице; каждый вопил во всю мочь, каждый поносил и проклинал Глинских… У многих сверкали в руках топоры и бердыши, другие кольями тяжелыми обожженными размахивали. Сгустился народ на Варварской улице и площади Преображенской так, что один другого давил, теснились все и толкались, кое-где вступали в драку беспричинную, слепую, кое-где те, что послабее, падали на землю, потерявши силы, и, раздавленные тысячью ног тяжелых, тут же со стонами и проклятиями дыхание испускали… Кого только не было в этой толпе обезумевшей! Был тут и черный люд, были и купцы погоревшие, все добро на пожаре потерявшие, были и служивые люди, и чернецы монастырей московских, и дети боярские… Смешались тут старики и молодые, дети и женщины…
Кипела толпа неистовая, все громче становились крики яростные - и опять по всей улице да по всей площади пронеслось имя князей Глинских. Равно проклинал народ и князя Юрия Васильевича, и княгиню Анну.
- Православные! - кричал какой-то чернец дюжий, из послушников простых.
Растолкал он толпу локтями могучими, взобрался на сруб избы начатой и оттуда громовым голосом кричал толпе бушующей: Православные! То княгиня Анна Глинская извела Москву! Всем ведомо, что ходили к ней ведуны да волхвы всякие… Злобилась литовка поганая на народ православный: велела она кости мертвецов вырывать по кладбищам, велела те кости сжигать, а тем пеплом по улицам московским с наговорами дьявольскими сыпать… И где сыпали тем пеплом, там и пожар занялся силой адовой!
Во всю грудь широкую кричал дюжий чернец; многие слышали речи его злобные, другим повторяли, и еще пуще злобилась и ярилась толпа…
- Идем, народ православный, в хоромы князей Глинских! Не оставим бревнышка на бревнышке!
- Да чего ходить? Чай, давно уж и след простыл губителей наших!
- За царем в Воробьево село уехали!
- К царю пойдем - суда просить!
- Пусть выдает нам чародеев-зажигателей!
Разливались, бушевали те крики; пьянела толпа от ярости, тесноты и ужаса.
