что из Андрея вышел бы бравый артиллерист и что он, полковник Келлер, охотно взял бы его с собою на фронт в новую бригаду.
— Понимаете ли вы, что такое лихой выезд кинжального взвода? — патетически кричал он. — Шесть лошадей, как одна, расстилаются в нитку над землей и несут стотридцатипудовую пушку, как пушинку. Раз- раз — и лошадей уже нет! Пушка стоит на голом месте. Номера работают так, что четверть секунды не пропадает, и вот на ошеломленного врага уже летит огневой дождь картечи. Кто устоит под картечью? Раз-раз, огонь и огонь! Пушка ревет, замок гремит, а враг бежит, бежит!.. — Полковник хватался за рукоять своего оружия, все смеялись, но осадок, отравляющий, ведущий к тем же ощущениям, которые давали когда-то Дюма и Сю, вкрадывался в сознание.
Андрей сказал однажды Екатерине, не подумав хорошенько, скорее шутя, что он едет с Келлером на фронт.
Екатерина так остро восприняла шутку, что Андрей был смущен. Она бросилась к нему, плакала на плече, умоляла отказаться.
Андрей был не только смущен, но и раздосадован, но отрицать серьезность своего намерения не посмел — казалось, это будет принято за трусость.
Так завязалась мысль о фронте.
Через два дня позвонил Келлер.
— Екатерина Михайловна сообщила мне о вашем решении ехать на фронт, — сказал полковник в несколько торжественном тоне.
— Да, я решил, — немного подумав, твердо ответил Андрей. Он понял, что Екатерина, нервничая, попыталась отговорить Келлера от мысли завербовать Андрея, но одноглазый вояка не сдался и сделал свои выводы.
— Значит, можно считать вопрос решенным? — Это уже звучало по-деловому.
— Так точно!
— Ну, вот видите, у вас уже и тон военный. Превосходно! Приветствую! Ко мне в бригаду. Формальности беру на себя. Италия выступила. Теперь это пустяки, каких-нибудь полгода. Большая прогулка. — Он стал бросать в телефон отрывистые фразы энергично, как подобает человеку, которому свойственно и привычно командовать.
Андрей шел по улице, и в горле щекотало от близости новых ощущений. Все стало просто и ясно, сомнения сдуло энергичными фразами полковника. Все было решено.
Через неделю Андрей мог бы поклясться, что решение идти на фронт созрело у него давно, что он сделал это с предельной сознательностью, и покоилось оно на устойчивой ясности взглядов на войну, на современное положение, на чувстве долга перед родиной.
Когда уже все формальности были совершены, Келлер неожиданно получил другое назначение, и Андрей остался лицом к лицу с новыми, вовсе незнакомыми людьми…
В небольшом круглом пруду у деревянной гниющей от ветхости часовни, в лесах за Ораниенбаумом, утонули Андреевы студенческая фуражка и зеленые брюки. Тужурку подобрал прохожий солдат. Холодная машинка проехала по затылку, по темени, зеленая рубаха с непомерно длинными рукавами заменила диагоналевую тужурку, и Андрей не узнал себя в осколке зеркального стекла, который протер рукавом и подал ему с улыбкой батарейный парикмахер.
Люди мелькали кругом, еще не определяясь, обезличенные серым сукном и лишенным интонаций щелкающим военным языком. А через два дня эшелон отходил от ораниенбаумского вокзала куда-то на юг, в пределы фронта. С открытых платформ глядели, задрав жерла кверху, шестидюймовые гаубицы, и застоялые кони стучали в стены теплушек.
В вагоне сидели офицеры, прощаясь с заплаканными женами. Екатерина стояла на перроне в зеленом костюме, низко опустив зеленый газ, и прижимала крошечный измокший платочек к глазам.
— Я в сестры поступила… В Георгиевскую общину, — шептала она. — Я догоню тебя. Прощай, мой родной. Может, ты и хорошо сделал, но так неожиданно, так тяжело…
Платформа уплывала из глаз. Над большим куском жизни опускался занавес.
IV. С разрешения штаба дивизии
Одинокий зеленый вагон, вправленный в цепь красных теплушек и платформ, стоял в открытом поле. Рельсовый путь широкой пыльной полосой пересекал протянувшиеся во все стороны до горизонта еще свежие зеленя. Белая глыба станционного здания стояла далеко в стороне.
У водокачки, протянувшей к путям негибкий, как у огородного пугала, рукав, стояла толпа солдат с манерками, фляжками и бутылками. Артиллеристы умывались тут же, помогая друг другу, громко фыркали и сморкались.
Младший офицер Ставицкий быстро сбежал по ступенькам классного вагона. На плечах его и на груди коробились новенькие походные ремни. Крепко начиненная картами, полевыми книжками и прочим бумажным хламом кожаная сумка тяжело хлопала на ходу по мускулистому бедру поручика.
— Андрей Мартынович! — крикнул он на ходу. — Скачите за начальником станции. Пусть идет к платформе, да живо!
Андрей неуклюже повернулся и приложил руку к козырьку. Серебряные шпоры на тяжелых, непромокаемых сапожищах показались ненужной и стеснительной побрякушкой.
Маленькая станция Блоне не была приспособлена для погрузки или выгрузки военных эшелонов. Правда, в стороне от станционного здания на рельсовых подпорках стоял крытый гофрированным железом навес и поднималась небольшая платформа, отделанная гранитом, но здесь одновременно можно было выгружать только один-два вагона.
— Что же это, вагон за вагоном сюда подкатывать? — остановился перед платформой и уныло рассуждал Ставицкий. — Но ведь так и до завтра не выгрузиться.
— Что же делать, господин поручик, ведь платформу в три дня не выстроишь.
— Так-то так… — мямлил Ставицкий.
«А почему бы и не выстроить? — думал Андрей. — А Ставицкий — шляпа».
— Поручик Ставицкий, почему не начинается выгрузка? — загремел невдалеке нарочито громкий окрик.
Старший офицер Кольцов шел вдоль вагона без френча и без фуражки, заложив засученные по локоть руки в карманы широких галифе. На ходу он грубо толкнул локтем подвернувшегося солдата.
— Ты что до сих пор полощешься? Когда сигнал был?
— Виноват, ваше благородие, — залепетал канонир.
— Пошел вон, ну, кругом марш!
Солдат неуклюже вытянулся с манеркой в руках.
— Вот Валабуев — это солдат. Молодец парень! — скалил уже Кольцов крепкие волчьи зубы навстречу затянутому и туго перепоясанному высокому фейерверкеру.
— Рад стараться, ваше благородие! — звонко выкрикнул Валабуев, одной рукой сжимая ножны шашки и козыряя другой.
Но Кольцов уже спешил к другому вагону. Здесь в открытую дверь глядел Шайтан, гнедой жеребец Ставицкого. Длинная черная морда лоснилась на солнце, и атласные ноздри трепетали навстречу полевому ветерку.
— Ну ты, Шайтаиище, чертяка моя хорошая! — самым вкрадчивым голосом затянул Кольцов. — Ну, дай морду, ну, дай…
— Ваше благородие, дайте им хлеба, — услужливо предложил поручику комок пышного мякиша один из солдат.
Кольцов положил мякиш на ладонь, и черная морда Шайтана распласталась на ней. Хлеб исчез. Шайтан смотрел теперь высоко в небо, над головой Кольцова, и мечтательно жевал, раздувая ноздри.
Кольцов потрепал жеребца по шее и зашагал дальше вдоль вагонов. Лицо его опять изображало начальническое негодование.
