Андрей удивился такому разнобою в мыслях.
По дороге какой-то пехотный прапорщик прикурил у Иванова папиросу и пошел рядом.
— Это ваша рота? — спросил его Иванов, указав на шагавших впереди солдат.
— Ага, — ответил, затягиваясь, прапорщик. — У вас табак хороший, поручик, а у нас махры не хватает.
— Курите, курите, наслаждайтесь, — опустил улыбку в бороду Иванов. — На дорогу снабжу вас.
— Спасибо, не откажусь, — обрадовался прапорщик. — В Румынии — и табаку нет.
— Подвоза нет. Дороги не выдерживают, — сказал Андрей.
— Еще бы. На что письма — и те не доходят. Я в корпусной почтовой конторе был. «Почему нет писем?» — спрашиваю. А мне начальник и говорит: «Да вы знаете, что в Окнице пять вагонов застряло. Никак на румынскую колею перегрузить не могут».
— Письма что? Пять вагонов — из-за чего разговор, — сказал Гуляев. — Вот если бы не весна, все бы наши лошади без фуража подохли… Сколько зимой пало! Ведь целыми днями ни травинки не было.
— A y вас как в полку? — спросил Андрей пехотинца. — В бой ваши пойдут?
— А черт их знает, — далеко забросил окурок прапорщик. Видно было, что этот вопрос и его занимает немало. — Сегодня у нас перед этим митингом свой митинг был. Полковник наш говорил. Тоже мастер говорить, не хуже Новицкого, генерала-то. И не знали мы, что нами такие Демосфены командуют, — усмехнулся он Андрею. — Так вот он прямо поставил вопрос: как, мол, ребята, если завтра приказ будет, — пойдете в бой или нет? Клялись, что пойдут. Шапками небо громили. Офицеров качали. А тут еще и генерал их подогрел. Возможно, что и пойдут…
— Наверное, вы долго на отдыхе стояли, — сказал вдруг шедший рядом молодой, с белым крестьянским лицом пехотинец.
— А что?
— А были бы на фронте, так не говорили бы…
— А ты почем знаешь, что на фронте? — спросил его с подозрительностью Луценко.
— Потому, вчера я с фронта.
— Ну и как же у вас?
— А вот я тебе скажу — у нас на высоте четыреста девятнадцать на каждом камне написано: «Долой войну!» да «Штык в землю, солдат!» — вот что. Что ты думаешь, кто написал? Птица небесная? Известно, солдаты писали. А кто не писал — тот читает…
— А ты где на фронте стоишь? — спросил Иванов.
— А здесь прямо, — показал рукой солдат вдоль шоссе. — Позавчерась оттуда. От шашú мы налево — в леску… А напротив герман. Австрийцев там нету.
Все замолкли.
— А революция у вас тихо прошла? — спросил наконец Гуляев.
— А что ж, да ничего… Мы когда узнали. А то ничего. Тихо. А только теперь неспокойно. Не хочет солдат в атаку идти. А так стоит — ничего…
— А комитет ваш что? — спросил Иванов.
— Комитет за Временное резолюцию написал. Комитет что! Комитет в атаку без солдат не пойдет.
— Так ведь комитет-то солдаты выбирали?
— Известно, солдаты.
— Значит, что комитет скажет, то и солдаты будут делать.
— А если комитет скажет штаны снять, так, скажешь, снимут? — усмехнулся солдат.
— А ты сам-то как, за наступление или нет? — спросил прапорщик.
— Я без аннексий и контрибуций…
— Откуда ты это взял?
— А читали… Словом, чтоб по справедливости…
— А если немец вместо справедливости тебя «чемоданами» крыть станет?
— Ну так и мы его покроем. Теперь снаряды и патроны есть.
— Ну вот видишь, — обрадовался Иванов. — Я вижу, ты хороший парень. На, закури, — щелкнул он портсигаром. — А это ты не набрехал про надписи на камнях?
— Святой крест, нет. На соснах буквы режут. «Мэ» и «дэ» и «вэ».
— Это что же значит?
— А значит: мир и долой войну.
— А германцы стреляют?
— Не, тихо сидят.
У Григорен на шоссе встретили Кашина. Он шел в сопровождении нескольких солдат.
— А вы что же на митинг не ходили? — спросил его Иванов.
— А вы не жалеете, что пошли? — вопросом ответил Кашин.
— Нет, интересно было. С большим подъемом прошел, — заметил Андрей.
— А кто же выступал?
— Генерал Новицкий, члены Думы и еще какие-то.
Кашин скептически пожал плечами.
— Впрочем, члены Думы больше молчали. Прислали сюда, видно, захудалых. Так, для близиру. А генерал здорово загнул.
— За войну до победы?
— И об этом не забыл, — рассмеялся Иванов. — А все-таки революционный генерал.
— Не верю я в революционных генералов.
— А почему же генерал не может быть революционером? Стреляла же в царя генеральская дочка.
— Так ведь дочка, а не генерал. Зачем генералу революция?
— А если он верит в то, что революция может дать новый, более справедливый строй.
— Ну, для генералов царский строй — самый справедливый.
— Вы, я вижу, большевик, — буркнул с деланным добродушием Иванов и потрепал Кашина по плечу. Кашин никакой радости от офицерской ласки не показал…
Андрей молчал. Кашин уже давно ощущался как заноза. Даже Гуляев и Луценко, видимо, побаивались его. До февральских событий Кашин вел знакомство только со своими товарищами- канцеляристами. Он был строен, в меру плотен, краснощек и мог бы служить образцом здоровяка солдата. Щеки его были розовы, зубы ровны, глаза спокойны. Он всегда был аккуратно одет, чистился каждое утро, и пояс его блестел, соперничая черным глянцем с голенищами собственных, не казенных сапог. Все почти солдаты дивизиона были оренбуржцы. Он один каким-то чудом затесался — единственный петроградец. Отец его был мастером на металлическом заводе. Держался он со всеми ровно, но, видимо, всячески избегал таких положений, в которых могло бы пострадать его человеческое достоинство. Вспоминая свои солдатские годы, Андрей ценил эту осторожную сдержанность молодого парня и всегда держался с ним вежливо.
Удивил Кашин всех в дивизионе на первом заседании комитета.
Это он настоял на том, чтобы комитет вынес резолюцию об отношении части к февральским событиям.
— Кому это нужно? — выпятил губы Иванов. — Никто нас об этом не спрашивает. Все солдаты за революцию. А солдат большинство… Какие же еще резолюции? Где он о резолюциях вообще слышал? — шепнул он Андрею.
Но Кашин настоял на своем.
Резолюцию писали весь вечер, хотя спорили только об одной фразе: нужно ли вписывать слова «за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов».
Иванов стоял за то, что в резолюции такой маленькой части не стоит задевать моменты большой политики.
— Зачем же тогда писать резолюцию? — спросил Кашин.
— Вы же сами настаивали, — обиделся Иванов.
