вокзала на вокзал, вот вы и катите.
Улицы наполовину брошенного большого города. Только военные сновали по асфальту широких панелей. В колясках неслись генералы, штаб-офицеры. Тонконогие, одетые как на бал гвардейцы ходили по Новому Свету и Маршалковской. Обыкновенные люди куда-то исчезли, спрятались, только старушки в черных наколках с цветными зонтиками и корзинами плелись на Европейский рынок и на Мокотув.
Батарея пришла на Венский вокзал. Уходить должна была с Ковельского.
— Вот вам два часа времени. Оборачивайтесь, — сказал Кольцов.
Госпиталь приютился в саду на одной из дальних улиц. Сестра с черными завитушками, выпадавшими из-под косынки, встретила Андрея в коридоре. Собранные, черные, как бусинки, глаза смотрели испытующе.
«Удивлена, видимо», — думал Андрей. Зеркало услужливо подавало его растрепанную шинель, запыленное лицо, кривой нелепый бебут, красный шнур, стянутый кольцом у горла.
— Это вы и есть Андрей Мартынович Костров?
— Да, я. А что, скажите, с Катериной… Михайловной?
— Да с нею… что же… Очень плохо, — решительно, почти с вызовом подняла она голову. — Вы ее не нервируйте. Вы надолго свободны?
— На два часа. В пять с Ковельского отъезжаем на юг.
— Ну, Ковельский — это близко. Она очень плоха, предупреждаю вас; но не показывайте виду, что заметили. Смотрите же. Я зайду пока одна. Подготовлю ее, а потом заходите и вы.
В небольшой чистой комнатушке с окнами в яблоневых ветвях стояли только три кровати.
Сестра сидела у средней.
Прежде всего обрисовывались на одеяле знакомые тонкие пальцы. Они были худы, выпирали костяшки — казалось, это были хрящики, освобожденные от тела. Плеч не было совсем, и над провалом, где должна была быть грудь, поднималась незнакомая, несоразмерно большая по сравнению с косточками детских пальчиков, голова, отяжеленная копной золотистых волос.
Узнал глаза. Они смотрели на него с радостью и испугом.
Андрей нагнулся и приложился к губам, лбу и плечам Екатерины. Не было женщины, были мощи некогда любимой. Было остро жалостливо.
Екатерина говорила с трудом. Сестра и соседка подсказывали, договаривали за нее все давно, очевидно, известное. Где она простудилась, день, когда слегла, как искала по всей Варшаве любимые Андреем конфеты. Как доконали ее транспорты отравленных газами, которые ночью с грохотом вошли в Варшаву из-под Болимова, где, как знала Екатерина, стояла часть Андрея.
— Ведь их тут, знаете, провозили тысячами — не спрячешь, не утаишь, — шептала сестра. — И как спросишь: «Откуда?», все — в один голос: «Из-под Болимова».
Андрей смущенно улыбался и все думал, как он будет прощаться с этой девушкой, уходя в галицийские бои, оставляя ее почти накануне гибели в чужом городе.
Сестра посмотрела на часы, приколотые к корсажу.
— Имейте в виду, до Ковельского минут двадцать езды, не меньше.
Андрей поправил мешавший бебут, но не встал.
— Уезжаешь? — тихо спросила Екатерина. Она взяла его за руку, и две слезы выступили у нее в уголках глаз.
Андрей кивнул головой.
Тонкие пальчики слабо сдавили его ладонь.
— Неужели прямо в бой?
— Ну, знаешь, острота галицийских боев уже миновала. И потом, если говорить по чести, мы в тяжелой артиллерии целыми днями, а то и неделями находимся вне всякой опасности.
— А газы? — встревоженно перебила Екатерина. — Ведь я видела… Все, кто на пути, погибают. Ведь у тебя маски нет?
— Ну, как? А вот, — не в силах сдержать улыбку показал он на белый пакетик у бебута, величиною со свернутый носовой платок, предмет издевательств на фронте. — Это противогаз. Потом ты имей в виду, что газы в полевой войне пускают редко. А там, — он махнул рукой, — фронт остановится не скоро.
Екатерина потрогала пакетик недоверчиво.
— Успокаиваешь… Я пришлю тебе. Мы найдем маску? — вопросительно посмотрела она на сестер.
— Конечно, конечно. У нас в центральном госпитале есть. Я достану, — сказала черненькая сестра.
— Я очень прошу тебя — надевай, как только тревога. Я буду все время беспокоиться…
Андрей сидел молча, наклонившись к девушке как можно ниже. Чтобы выговорить слово, нужно было прорвать в горле какой-то клейкий ком.
— Ну, иди, милый, — услышал он шепот. — Иди…
Он поцеловал ее мокрые глаза и, так и не сказав ни слова, неуклюже, гремя оружием, пошел к двери.
Черненькая сестра осталась с Екатериной. С Андреем вышла другая. Уже на середине коридора в смутном сознании его, как выписанная черными буквами на дымных облаках, проступила мысль: «А если вижу я ее в последний раз?..»
Сестра посмотрела на него с сочувствием. Было весьма вероятно, что она уловила эту мысль и поддержала ее.
Смешно, на цыпочках каменных сапожищ, поддерживая руками оружие, он пробежал назад к двери и заглянул в щелку между узкой занавесью и беленой рамой. Над кроватью Екатерины склонились две белые женщины. В чьих-то руках дрожала склянка, стаканчик. Между двумя косынками на подушке желтело незнакомое, почти чужое лицо…
Андрей вышел на улицу и вскочил в трамвай.
Эшелон отправился, как пассажирский поезд, по звонку.
Ночью огни осветили черные буквы станционной надписи: Ивангород. Наутро розовыми от первых нежнейших лучей домами предместий прошел за окном Люблин.
У станции Травники батарея перешла на колеса и двинулась к Красноставу и Замостью, где шли горячие бои, о которых ночами говорили глухие стоны далеких орудий.
VI. Генеральская разведка
Кроны прямых, как гигантские иглы, сосен, соединив свои лапчатые ветви в густой и мохнатый кров, и заросли елей по опушкам отделили лес от моря яркого света, от шума встревоженных полей, от пыльных дорог, от позиций, обозов, солдат, от проволоки, набитой на сколоченные наспех козлы.
Лечь на корни старухи сосны, и глядеть вверх на косые, зайчиками бегающие лучи, и вовек не подумать, что в тысяче шагов идет бой под Красноставом, где русская армия еще раз пытается дать отпор австро-германцам, вторгшимся из Галиции уже в русскую Польшу.
Но земля тяжело вздыхает, донося далекие и близкие взрывы тяжелых снарядов, а шрапнельные пули нахально стучат по сухим сучьям, по валежнику.
Спокойствие, которое навевает эта большая беседка, раздвинувшая свои колонные переходы во все стороны, неверно и неустойчиво.
Разве не проехала только что черная, как дно походной манерки, кухня? Разве не протрусил мимо целый поезд запыленных фурманок и двуколок с аккуратно вычерченным красным крестом? Разве не вернутся они сегодня перегруженные изуродованным человечьим мясом, серыми шинелями, из-под которых глядит либо лицо цвета долго скользившей по зеленой траве подошвы, либо мокнущая красная тряпка на раскрытой груди?
Утром на позицию… Куда — неизвестно. Что делается позади и впереди, справа, слева — никто не
