местности.
— Командир батальона просит вас поддержать пехоту огнем, — сказал Алданову прапорщик- пехотинец.
— Слушаю, — козырнул Алданов и отдал на батарею приказ подготовиться.
Немецкая артиллерия напрягала все силы, чтобы уничтожить сопротивление врага.
Огонь перешел в ураганный.
Только огромное напряжение нервов, вызванное атакой, позволяло забывать об этих бесконечных раскатах взрывов над головой, справа, слева, кругом…
Провод рвался ежеминутно.
Уже Андрей прополз на брюхе все огневое пространство. Уже ходили в свою очередь Уманский и Григорьев. И вот провод порван опять.
— Моя, — сказал Андрей и шагнул к запасному аппарату.
Гул, гром, шорох разверзающейся земли отбросили его в сторону. Он упал на колени. На плечи грузно спустилась, сорвалась рыхлая стена, потрясенная близким разрывом. Не теряя сознания, Андрей упал на землю под властным напором этой массы земли, думая мучительную, тупую думу о живом погребении. Когда-то боялся проснуться в гробу. Так вот!..
Но голова осталась снаружи. Одна рука силилась сбросить тяжесть мелких крупинок песка, соединившихся в сокрушительную силу.
Чужие руки извлекли тело Андрея. Свои были бессильны.
Теперь он сидел на приступке и, виновато улыбаясь, глядел по сторонам. Все было в порядке. Двигались и руки, и ноги.
Чинить провод уже ушел Григорьев.
Едва вернулся — ушел Уманский.
Алданов, раскрасневшись, без шапки — чтобы привлекать меньше внимания, — кричал исступленно слова команды, забывая о том, что их сейчас никто не услышит и что Кольцов все равно будет методически бить по указанным и закрепленным целям вплоть до момента, когда на батарее не останется снарядов.
Вот и опять очередь Андрея.
— Пятнадцать раз! — считает Уманский. — Когда же это кончится? О, бог мой!
Он говорит эти слова «о, бог мой» уже не шутя, но как воздевающий руки к небу кантор на пороге синагоги.
— Я пойду, — хрипло говорит Андрей. — Я уже могу.
Но с ним никто и не спорит…
Трудно пробираться по разбитому, расширившемуся окопу. На огневой полосе Андрей мечется то вправо, то влево от столбов смердящего дыма, которые с ревом, скрежетом, хрипом несутся кверху, пронизанные сталью, свинцовыми круглыми пулями, рваными обрывками чугуна. Глаза ежеминутно теряют провод. Тело наливается пригнетающей тяжестью. Оно связано, как во сне. Мускулов и костей нет. Оно сейчас упадет, сломается, растает в этом столкновении огня и внутренней дрожи.
Провод порван на самой середине огневой полосы. Вырван и куда-то к черту унесен целый кусок. «Вот дьявол — два раза соединять!» А тут руки дрожат и не гнется раскрывшийся серебряными усиками конец провода. Где-то выше подозрительно шумит песок. Хватает провод зубами — руки нужны в другом месте. Но там, где лежал другой конец провода — Андрей видел его, — уже нет ничего… Там земля встала дыбом и полетела к небу. Рядом ложится откуда-то прилетевший рыхлый кусок земли. Надо туда, в едва остывшую воронку. Второй снаряд никогда не ляжет на одно и то же место!
В воронке дышится легко. Есть же на свете теория вероятности!
Вот конец провода. Его, маленького, едва приметного, пощадил снаряд. Но где же первый кусок? Андрей забыл его на старом месте… Проклятая теория вероятности! Придется ползти обратно.
Провод в руках, но голова сама ложится в песок. Опять нет ничего там, где была воронка. Снаряд насмеялся над теорией вероятности. Но провод опять на месте.
Опять в воронку. Но теперь не хватает провода — значит, какой-то кусок унесен вихрем взрыва. Андрей стягивает два конца — провод не поддается.
Зубами, руками, змеистым телом он побеждает упорство тонкой злобной нитки, и наконец провод соединен!
Но в это время огонь уходит на километр вправо, на гвардию. Пять минут позже, и можно было все это проделать спокойно и легко. Сердце стучит мертвой зыбью, резиновым мячом ощущается в груди.
Два часа отдыха в окопе, который напоминает разбитую земляную лохань или глиняный карьер, и снова — вихри стали, и снова атаки.
Опять разрыв провода.
Идет Уманский.
Казалось, еще никогда не ревела так артиллерийская буря.
Над раструбом окопа стлался теперь сплошной дым разрывов. Уманский выскочил наружу и сейчас же упал в окоп. Часть козырька сорвалась и разлетелась в щепы.
Солдаты прильнули к стенам.
Даже Алданов нырнул в окоп. Он был весь в пыли и поту. На ушах корка грязи. Золотой зуб сиял чужим, случайным пятном.
Уманский опять поднялся наверх и побежал по огневой зоне.
Напряженно следили за ним Андрей и солдаты. Он бежал неровно, отскакивал от ближних разрывов, натыкаясь на новые, приседал в частых воронках, с головой прячась за их краями. Упал, копошится, достает сумку. Вот его закрыл столб огня и земли. Вот справа от него почти у земли рвется шрапнель. Зачем он так копается? Пальцы Григорьева и Андрея сами с усилиями проделывают те же движения, которые должен проделать сейчас Уманский. Что же это такое? Он возится, как новичок. Неужели изорван провод? Или, может быть, он изолирует его? Теперь не до этого! Уманский поднимается на колени, и два столба встают рядом — взводная очередь. Взрывы, как снимки в стереоскопе, похожи друг на друга, и между ними человек. Дым поднимается, уходит, закрывает Уманского.
Андрей смотрит на Григорьева. Григорьев из-под козырька ладони отыскивает то место, где был товарищ, и Андрей больше, чем своим близоруким глазам, верит острому взгляду деревенского парня. Он следит за сверканием добродушных черных глаз. Наконец огонек — нашел! Григорьев смеется — значит, Уманский жив.
Телефонисты хотят бежать навстречу товарищу, но Алданов кричит:
— По наступающему неприятелю, первое, огонь!
Уманский, спотыкаясь, припадая, катится к окопу.
Пулеметный прапорщик опять подсаживается к аппарату.
— Ну как, есть еще снаряды? Здорово работаете. А у нас ленты к концу. Ружейные патроны для контратаки отложены.
— А пойдут в контратаку?
— Как не пойдут? Пойдут. Только народу мало. Ленивых подгоним. Полевой суд тоже не масленица!
— А вы не боитесь?
— Кого — своих? — Прапорщик ухмыльнулся. — Бывает, но не часто. Эти проверенные, каждого знаем. Вот пополнение придет — будет хуже. Иных сразу отправляем в обоз, в командировку. Подальше от греха… По глазам видно. Вы не думайте, что они все такие серенькие да такие тихие. Злобы у них накопилось — невпроворот. Только еще не разобрались, на кого ее нацелить: то ли на немцев, то ли на кого еще; я ведь их знаю — в деревне вырос, отец и дед — священники.
Он помолчал.
— Вы только зря об этом не болтайте. Об этом как-то неприятно говорить.
Бойница скупо показывает полосу поля на борту Лысой горы. Группы людей стали чаще. Из окопов и блиндажей поднимаются новые цепочки германцев.
Алданов спешит, торопит телефонистов. Срывающимся голосом подает команду.
Один за другим редкой чередой гудят знакомые снаряды в высоте.
Андрей отчетливо видит, как падают они там, где перебегают немцы. При каждом разрыве черные
