К востоку от Буга русские уже ничего не жгли, не разрушали, кроме железнодорожных и шоссейных мостов. Пеплом и копотью рассыпались над Польшей, растаяли космы дымовых завес, и в воздухе Полесья перестало тянуть гарью.
Исчезли и вереницы беженцев. Фронт опять протянулся широкой полосой солдатского царства.
Здесь край был беднее, селения реже, и теперь только тыловые части устраивались в деревушках, ставших на полянах, между заболоченными лесами, по краю небольших распаханных полей и пустырей, которые некому было поднять, вспахать, так как работники либо были взяты в армию, либо ушли, спасаясь от «германа».
Большая часть войск ютилась по лесам. Здесь рыли блиндажи или землянки, тянули проволоку телефона к штабным избам и окопам, нещадно рубили старые крепкие сосны и жгли по ночам трескучие, дымные костры.
Батарея неизвестно зачем, по приказу штаба корпуса, на четвертый день переменила позицию, бросив покрытые крепкими бревнами блиндажи. Теперь она стояла ближе к Медведичам, в глухом лесу, в двух километрах от окопов. Номера оголили в чаще широкую лужайку, и перед фронтом гаубиц и над блиндажами поднимались только густо ставшие молоденькие елки, надежно скрывавшие позицию от аэропланов.
У немцев в ближнем тылу поднялись голубовато-серые «колбасы», служившие наблюдательными пунктами. На шоссе, подальше от фронта, как бы демонстрируя соотношение сил в области техники, поднялась одинокая русская «колбаса».
На опушке дальнего леса, поближе к руководившим ее стрельбой «колбасникам», пристроилась подошедшая из тыла дальнобойная шестидюймовая батарея Кане.
Фронт устанавливался, тяжелел. За ужином офицеры удовлетворенно рассказывали о том, что в соседний полк пришло пополнение с винтовками, чего давно не случалось… что в другой полк привезли комплект пулеметов и партию новых тульских винтовок, что у «легкачей» появляются снаряды, что интенданты с приближением к большим приднепровским станциям обещают улучшить снабжение.
Критические настроения улеглись. Скептики умолкли. Офицеры опять готовы были воспрянуть духом.
В солдатских блиндажах думали о другом. Наступала вторая зима, а конца войне не было видно.
По ночам саперы и команды из пленных рыли окопы, крепили проволоку, прокладывали новые мосты, способные выдержать на своем хребте тяжелые пушки. Откуда-то вынырнула походная прачечная, обещан был поезд-баня.
— Мартыныч, а мы идем мыться в Медведичи! — сказал как-то Алданов.
— И я, разумеется! — обрадовался Андрей. — Какое блаженство! Ведь я менял рубаху еще в Горбатове.
— Так вы аристократ! А мы два месяца не меняли! — закричали наперебой Кольцов и Дуб. — Вши развелись такие ядреные. Не вошь — корова.
— Мне шелковое белье прислали, — говорил Дуб. — Так я надел на походе. А вошь на шелку не держится и вся скатилась в носки. Приехал, а ноги все в крови. Как доехал — не знаю.
— Баню у едной бабки домувились. Обецала напалиць до горонца, — хвастал Станислав.
По середине улицы в Медведичах не пройти было даже в солдатских сапогах. Нужно было перепрыгивать по обочинам с камня на камень, с бревна на бревно. Казалось, кто-то вдавил халупы, лавки, дома, деревья и заборы в черное тесто с жижей.
Над местечком стоял стон от криков ездовых, которые извлекали из черного брюха улицы обозы с сеном, с мукой, снарядами и прочим военным добром.
Кто-то бросил на дорогу ветви елей, берез, большие куски плетня. Но они затонули в омутах грязи, и лошади теперь путались в прогнивших ивовых прутьях, рискуя поломать ноги.
Только костел поднимался на сухом холме, белел стенами в дырах от метко пущенных гранат.
В одном из домов уже развернулась солдатская лавочка. Заглядывая через плечи товарищей, перед нею толпились пехотинцы.
Энергично замешивая грязь, прошел взвод апшеронцев.
— Славный полк! — прищелкнул языком Кольцов. — У них на сапогах красная оторочка. Это отличие присвоено полку еще Екатериной в память штурма Измаила, когда апшеронцы, по преданию, ходили в крови по колено.
— А я ни у кого не видел оторочки, — наивно сказал Андрей.
— Захотел! А гвардия разве теперь носит свои отличия? Воображаю, ходить в атаку со слюнявками. Теперь были бы сапоги с подошвами, а уж оторочка… господь с ней.
— Что такое? — закричал Дуб. — Смотрите, господа, интересно.
У небольшой избушки загнулись вправо и влево две очереди. Направо стояли солдаты, налево — офицеры.
— Пойти посмотреть? — сказал Кольцов. — Впервые такую штуку вижу.
— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, — перебил Станислав, — день и ночь стоят. Я как шел по баню — пыталсе…
— Ну и что же?
— К дочке офицеры, а к матери солдаты. Нема отбою. Отдохнуть не могут.
— Как же они выдерживают? — удивился Дуб.
— Не понимаю офицеров, — сморщился Кольцов. — Впрочем, какие теперь офицеры? Прапорщики. — Он вложил все возможное презрение в это слово.
— Вот это предприятие, — сказал Алданов. — Верно работают. На японс'ой войне, говорят, тоже стояли хвосты…
Натирая докрасна закаленные в походах тела, офицеры вслух мечтали о женщине, и было ясно, что про себя каждый соглашался на любую, только бы избавиться от тяжести набродившей плоти…
Неожиданно пришел приказ идти в резерв, в тыл за двенадцать километров. Батарейцы опять бросили уже законченные блиндажи и потянулись к шоссе.
Андрей, Дуб и Алданов покидали бивуак последними.
Стояло бабье лето, и впереди ждал отдых. На проселке Дуб ни с того ни с сего поднял коня и перемахнул через плетень. И вдруг Алданов, солидный седоватый либерал Алданов, гикнул и помчался вслед за безусым подпоручиком. За ними понеслись Андрей и разведчики.
Вся кавалькада мчалась теперь через полуразрушенную пустую деревушку, свистя, крича, размахивая нагайками, перелетая на ходу через заборы и канавы. Андрей был захвачен этим неизвестно откуда налетевшим порывом.
«Эх, черт, как хорошо!» — хотелось крикнуть кому-то.
И впервые почувствовал он, с какой радостью ушел бы не из леса, не со случайной позиции, а совсем с войны. От людей, задушенных серой шинелью и утративших личную волю…
В тылу жили в брошенных халупах, мылись в бане, подолгу спали, дни и вечера резались в карты, ездили в гости к соседям.
На бивуак приехал Соловин.
Он говорил, что чувствует себя немного лучше, но еще не совсем в порядке.
— Оставляет лазейку, бородатая лисица! — откровенно высказался раздосадованный появлением командира Кольцов. — Пойдут бои — опять контузия скажется.
Но в лицо Соловину он улыбался оскалом крепких волчьих зубов и выражал громкую, шумную радость, что теперь с него снимается обуза командования.
Дуб при этом наивно краснел, Алданов наедине с Андреем злорадствовал, посмеиваясь над обоими.
Спали в халупах, но костры горели всю ночь. Солдаты грели воду в манерках, у костров подвизались сказочники, здесь же чистились от насекомых, забавлялись махоркой, дышали лесной прохладой, чтоб спалось крепче, без снов и мутных желаний.
Канониры мотали изогнутыми в лодочку, потерявшими углы картами и стрекотали словами, как сверчки.
Андрей пришел однажды на стрекот. Ему очистили место на соломе.
