по деревне, набитой штабными.
Видно было, что стрельба ведется не по точно намеченным целям, а так, для производства морального действия.
К вечеру стрельба затихла. Замолчала и русская артиллерия. Ночью Андрей подъезжал из передков к чернеющему густым переплетом голых ветвей осок и берез прифронтовому лесу.
Было тихо, как будто всем надоело громить стальными снарядами снежные сугробы и вернулся на литовские холмы зимний усталый покой.
И вдруг одинокой соборной октавой рявкнула сигнальная одиннадцатидюймовая мортира.
Как грузовик на горбатый мост, карабкался в небо снаряд. Двадцатипудовой тяжестью он долбил, винтил сгущавшуюся перед ним толщу воздуха. Его лопнувшие медные пояса взвизгивали на ходу тенорами и дискантами, а потом вновь заглушал все низкий рокот, который взбирается куда-то вверх, как будто направляясь на другую планету. И вдруг…
Сотни наводчиков почти одновременно дернули спусковые шнуры, и гаубицы, пушки, мортиры, гочкисы, шнейдеры, обуховки различных годов и калибров рявкнули тысячью стальных тел так, что земля ухнула потрясенной грудью и лес задрожал всеми своими вершинами.
И звуки пошли, покатились, поползли, расширяясь, рвались и тонули в реве соседних выстрелов и взрывов на всем огромном просторе перед Андреем.
Андрею казалось, что он видит, как на всех этих бесчисленных батареях засуетились офицеры, номера, разведчики, припали щекой к кожаным трубкам телефонисты, как клацают один за другим замки орудий и, стараясь перекричать грохот соседних батарей, командиры взводов выкрикивают:
— Первое! Огонь!..
Так казалось еще и потому, что пушечная батарея невдалеке на виду швыряла в лесные вершины пламя, и кусок озаренной опушки леса казался картиной, с которой время от времени сдергивают закрывающее черное полотно.
На развернутом полотнище пламени вспыхивали черными длинными пальцами пушечные стволы. Из стволов, в свою очередь, вырывались длинные жала пламени, острые, как злые карандаши фаберовских реклам. Вспыхивали и гасли.
Невидимый вихрь гнет, крушит вершины сосен. Со сны трещат, ломаются, как гигантские спички. Вспышка увеличиваются в числе. Они перебегают из конца в конец позиции. Когтями пламенных птиц они разрывают чащу. Как театральный занавес, они опускают над лесным горизонтом незатухающее пламя разрывов. Отступив от опушки леса почти на поле, хвостами райской птицы плевала в небо короткая одиннадцатидюймовая мортира. Ожило и поле. Ординарцы носились без дорог во все стороны.
Из деревни, блистая чищеными сапогами, раздувая спрятанными в карманы нервными пальцами пузыри галифе, вышли синей стаей штабные офицеры. Стояли группами, любовались огневой панорамой.
— Пошли на пункт! — крикнул Андрею Кольцов.
Он был возбужден.
Через поле в лес, наполненный батареями, потянулась колонна пехоты. Задние ряды теряли свою стройность. Маленькие люди не поспевали, подбегали и снова задерживались в провалах талого снега. Тыл тянул их назад — к спокойствию, отдыху, тишине.
— Смотрите, — остановил Андрея Кольцов. — Видите, крайняя батарея. На самой опушке. Гулко бьет, словно щелкает стальные орехи, около них — берегите уши, это пушки Гочкиса. Раньше у нас таких не было. А вот рядом с нею французские голубые пушки. Говорят, из-под Вердена.
— А эта короткая мортира?
— Одиннадцатидюймовая. Семнадцать пудов ребеночек. Хватит — не очухаешься.
— Но ведь раньше всего этого у нас не было.
— Да у нас что ж, в легких батареях трехдюймовки, вот и все… Сорокавосьмилинейные гаубицы — корпусная артиллерия — и то уже новость. Шестидюймовые гаубицы появились перед самой войной. А теперь иностранцы прут к нам самые различные орудия. Видите, как зашпаривают? Эх, любо-дорого смотреть! Так и в Галиции не палили. Полетят немчики.
Впереди, часто задерживаясь, спотыкающимся шагом все еще тянулись пополнения.
На наблюдательном у сосны на снегу, прячась за стволами деревьев, валялись разведчики. Только один очередной сидел на ветвях, поджав ноги, силясь, по-видимому, стать таким же маленьким, как квадратный щит Заславского.
Пули неслись свистящим роем, пронизывали лес, щелкали по стволам, рвали и разбрасывали иглы хвои.
С высоты наблюдательного лес показался Андрею пущенным надолго хитрым огневым фейерверком. С математической правильностью через известные промежутки в тех же местах вставали огненные вихри над массивом почерневших вершин. И было их так много, что ни вправо, ни влево нельзя было усмотреть конец этой золотистой россыпи, волнующейся, как пожар в тайге, который наблюдают с высокой горы или с воздушного шара.
Русские батареи били по определенным, заранее пристрелянным точкам. Долбили в одно место, как кузнец бьет молотом по концу раскаленной кувалды.
Пули дважды звякнули в щит, одна срезала веточку над головой. Если бы кругом в лесу было тихо, уже казалось бы, что щит притягивает к себе мимо идущие пули, но лес далеко во все стороны жил каждой веткой, каждой вершиной, жил напряжением тысяч скрывавшихся в нем людей и орудий. Стволы сосен, ветви, хвоя — все, казалось, стало проводниками этого напряжения, и люди в лесу походили на частицы магнитного поля, которые под влиянием электрической бури несутся в направлении стрелки, указывающей сейчас на немецкие окопы и дальше, на Вильно и Берлин…
Начиналось Поставское сражение.
Кругом двигались люди и кони. По лесу серыми змейками торопливо пробегали резервы. Их число поднимало настроение.
Даже с верхушки сосны можно было заметить, что шаги солдат тяжелы и лица угрюмы. Но солдаты шли. Армия приобретала инерцию.
Картины отхода, пожара, беженской растерянности становились прошлым, отходили в тень памяти.
Тысячи орудий, десятки тысяч вооруженных бойцов шли по-новому — не назад, а вперед, и создавали новые настроения.
Потому-то так оживлен и хищен был Кольцов, легко заражавшийся чужими настроениями, готовый всегда беззаветно отдаться, подчинить себя стройности привычного человеческого ряда. Оттого посеревший, сумрачный ходит Алданов. Андрею казалось, что он задает себе вопрос:
«Неужели все сначала? А если подъем принесет опять разочарование? Какой расход энергии, и какое может быть падение!»
И только один человек из окружающих глядел на все раскрытыми глазами, казалось даже не рассуждая. Так смотрят на неожиданно открывшийся провал в горах подростки, в то время как взрослые оттягивают их за рукав от края пропасти. Дети не боятся высоты. Они в периоде накопления фактов. Накопленные взрослыми факты уже создали психологию страха высоты, и она ложится всей тяжестью созданных ею формул на самые факты.
Это был Клементий Горский, племянник Алданова, восемнадцатилетний юноша, взятый на батарею добровольцем, чтобы избавить его от службы в пехоте.
Он был высок, худ, с цыплячьей вытянутой шеей. Смуглое нездоровое лицо и пальцы тонкие, с выступающими узлами. Вообразить его с винтовкой было так же нелегко, как деревенскую утку с павлиньим хвостом.
Он ко всему приглядывался, как новичок в классе, и видно было, что судит он обо всем как-то по- своему, бесхитростно и прямолинейно. Других это или забавляло, или раздражало.
Сейчас все офицеры дивизиона говорили о возможных результатах наступления. Будет ли только местный успех, или побежит вся германская армия? Поддержат ли наступление союзники? Штабные сообщили, что взятые в плен германцы говорят о начавшейся эвакуации Вильно.
Что думали солдаты, Андрей не знал, может быть боялся узнать. Что, если в этом магнитном поле не
