все частицы подхвачены бурей?
Нужно, чтобы все стрелки показывали сейчас на запад!
Клементий часто бывал с Андреем. Он громко сквозь грохот выстрелов задавал вопросы.
И на призыв пойти вместе на пункт ответил:
— Это где убили подполковника? А зачем? Можно ведь и не идти.
Андрею казалось, что Клементий должен зарекомендовать себя, должен сам идти навстречу опасности, хотя бы и без нужды, как ходил Андрей на Равке…
— Нет, зачем же? — спокойно рассуждал Клементий, подняв правое плечо, словно защищаясь от нападения. — Я лучше почитаю. — И он вытащил из-под подушки Алданова книгу в сером переплете.
В другой раз они вместе наблюдали артиллерийскую стрельбу ночью. Лес полыхал вспышками пламени.
— А что, это долго будет продолжаться? — спросил Клементий.
— Да, до утра.
— А сколько стоит снаряд шестидюймовки?
— Казенная расценка — шестьдесят семь рублей.
— Эх, черт, два месяца студенческой жизни!
И Андрею вдруг стало казаться, что это летят в воздух не стальные конусы, чиненные тротилом, а двухмесячные оклады студентов, рабочих, крестьянские заработки, зеленые и синие бумажки, пиджаки, чемоданы, книги…
— И этого никогда уже никак не вернешь, — скорбел Клементий.
— Ну, а если победа?
— А что ж будет, если победа? — раскрыв рот и синеватые небольшие глазки, прокричал Клементий.
«Хотя бы не так громко», — подумал Андрей.
И опять от простоты его вопросов кружились и путались мысли. Надо было оправдать то, что творилось вокруг, во что бы то ни стало. Оправдать, хотя бы кровью, потому что кругом лилась уже кровь, и Андрей крикнул:
— Победа необходима. Без победы — поражение. А за поражение платить надо больше!
Но Клементий, выкрикивая каждое слово отдельно, рассуждал:
— Ну, это бы еще надо подсчитать. Вот возьмите, батарея выстрелит в день пятьсот раз. А здесь всего, говорят, пятьсот орудий…
— К черту, к черту! Это чертова арифметика! Здесь решается судьба нации.
— Вы напрасно горячитесь. Я просто не понимаю, как можно такие средства пускать по ветру… Я бы…
Андрей не слушал. Он спешил к офицерской палатке.
Огненные вихри по-прежнему рвали верхушки леса.
В чащу по дорогам, по тропкам пробивались к фронту всё новые пополнения. Решено было попытаться тянуть провод вслед за атакующими цепями, чтобы вернее бить по отступающим цепям неприятеля.
— Лучше всего идти с первыми резервами, — сказал Соловин. — Первых выбьют. Так уже всегда бывает. А резервы пройдут.
Андрей шел с катушкой и аппаратом.
«Первых всех перебьют, — думал он. — Вторых — только пятьдесят процентов. Третьих — двадцать пять».
Телефонист Сапожников часто кланялся на ходу пулям и вздрагивал при близких разрывах немецких снарядов. Иногда целые деревья взлетали кверху. На лоб сыпались серая пыль и хвоя. Но Андрей прислушивался только к выстрелам. Разрывы теперь тонули в непрерывном рокоте русских батарей. Значит, немцы теперь слабее.
Командир пехотного батальона сказал:
— Идите как сможете. Разве сам я знаю, куда попадем и куда придем?
Лицо у него было рябое, блеклое. Казалось, ему предстоит сейчас принять касторовое масло.
Сапожников старался идти вплотную за колоннами.
«Прячется за спину», — подумал Андрей и сам пошел рядом с пехотой.
Телефонный аппарат он нес теперь так, чтобы желтый ящик из толстых ореховых досок прикрывал сердце. Катушка защищала живот. Это было очень неудобно.
Навстречу по обочинам дороги двумя цепочками шли раненые. Некоторые стонали. Плакали. Грязными, засморканными тряпочками сдерживали кровь.
— Где перевязочный? — спрашивали они.
Резервники показывали им знаки красного креста с указующим пальцем, прибитые к стволам деревьев.
— А разве впереди нет пунктов? Там, где бой?
— Там не дождешься…
По дороге, сбивая ряды пополнения, колесили санитарки.
— С почетом, — поспешая, невесело говорил маленький пехотинец. — Должно быть, в живот или в голову.
«Они все сейчас, наверное, мучительно гадают, — думал Андрей, — в руку или в голову. Нехорошо в голову».
— Сапожников, если в руку, это ведь еще ничего?
— В руку что! — обрадованно отозвался Сапожников.
— А в голову ужасно. Расковыряют. Там все — кость.
Сапожников молчал.
На фронте, словно тысяча цепов, молотили ружейные залпы. Строчили пулеметы. Швейная машина с колесом до облаков ездила взад и вперед по всему фронту.
— Стой! — раздалось впереди.
И уже без команды люди потянулись цепочками в разные стороны.
Прятаться больше было не за кого.
Телефонисты пошли наугад за правой колонной. Над истоптанной тропой на сучьях дерева висела отмеченная квадратиками картона телефонная проволока батареи, проложенная несколько дней назад. Линия порвана, и дальше еще один разрыв. Надо чинить, надо разматывать свежую катушку.
Позади за стволами хруст снега, треск валежника. Кажется, по всему лесу идут солдаты.
Раненые пошли гуще. Чаще стрельба. Пули неистовствуют.
— Крак! — над головой треснуло небо. Чугунное небо с тусклой эмалью облаков.
И оба лежат под сосною, и у одного катушка, у другого аппарат поместились перед головой.
К проводу прилипли обожженные пальцы рук.
— Где окоп?
Встреченный солдат без винтовки озирается дикими глазами. Он проводит рукой по лбу. Лоб мокрый, потный. А утро холодное. В туманах.
— Где окоп?
— Ползи сюда, — хрипит солдат. — Правее, там ход сообщения. — И сам бежать в лес…
Вот конец черного провода идет книзу, по серому, растоптанному, загрязненному снегу, стелется меж кустов и ныряет в ход сообщения.
В ходе вода. Холодная вода по щиколотку.
Но разве вода, или кашель, или воспаление легких хуже остроконечной немецкой пули?!
В ходе сообщения нагоняют солдаты.
Они идут, толкая друг друга. Они готовы сбить с ног, сокрушить. Им тесно и неспокойно в этой дыре. А наверху за бортами хода кракают снаряды.
Телефонисты карабкаются на борт хода. Они лежат, щекой прижавшись к болотному мху, пробивающемуся сквозь тонкую ледяную корочку. Над головами ходят рои стальных мух. Нельзя разговаривать в грохоте и треске.
