чувство покоя, какой-то раскованности и умиротворения, будто все, чем он жил вне стен этого дома, жил чрезвычайно сложной, чрезвычайно беспокойной и опасной жизнью, оставалось далеко позади за непроницаемой ширмой, начисто стиралось из памяти, пусть даже не на долгое время: все равно душа отдыхала от тревог и волнений, а это Алексею Федоровичу было так необходимо. Необходимо ему было и облегчить душу от постоянно накапливающейся в ней злой накипи, порожденной раздвоенностью своего существования. К тому же здесь — и только здесь! — Алексей Федорович имел право быть самим собой, не опасаясь как-то нечаянно раскрыть свою истинную сущность, что могло бы привести к неминуемой его гибели.
Капитан Шульга поднял рюмку, посмотрел на жену, перевел взгляд на Балашова и сказал:
— Ну что ж, давайте за тех, кто сейчас там… — хотел что-то добавить, но только прикрыл глаза, три-четыре секунды посидел молча и лишь затем выпил. Выпил и майор Балашов, а Лия Ивановна, пригубив, поставила рюмку на стол и сказала:
— Утром видела Полинку… Глянешь на нее — сердце разрывается. То смеется, то плачет, то вдруг начинает говорить, что получила телеграмму от Федора, из которой тот сообщает, что едет домой, а через минуту-другую в глазах, полных слез, смертная тоска и бескровные губы шепчут: «Нету Феди… Нету и никогда не будет»…
Лия Ивановна поднесла к глазам платок, помолчала, потом предложила:
— Видела я ее сегодня на базаре. Подошла к ней, спросила: «Что-нибудь купить хочешь, Полинка?» Отвечает: «Нет, кофточку вот свою вязаную продаю. Продам, а тогда уж мяса куплю, пельменей с Марфой Ивановной наделаем. Знаете, как Федя пельмени любит! Ему ничего другого и не давай, лишь бы пельмени были… Вот только мясо теперь дорогое. Да уж как-нибудь… Лишь бы к вечеру успеть, Федя-то вечерним поездом приехать должен…» Весело все это говорит, чувствуется, что радостью полна от ожидания встречи с любимым человеком.
— Бедняга, — покачал головой Алексей Федорович. — Изломала ее судьба-судьбина. — Хотела я немного денег ей дать, — Продолжала Лия Ивановна. — Она даже руками замахала. «Что вы, — говорит, — разве можно! Федя узнает, заругает. Федя знаете какой… Он…» И вдруг замолкла, смотрит на меня, а я вижу, как глаза ее становятся совсем другими. Только вот сейчас в них этакая совершенно бездумная веселость была, и вот заволакиваются они смертной тоской, и становится ясно, что вызвана эта смертная тоска вдруг пробившейся осмысленностью, откуда-то вдруг прорвавшимся ясным сознанием действительности. Я и сама не знаю, как сдержалась, чтобы, глядя на нее, не разреветься. Взяла ее за руку, говорю: «Пойдем ко мне, Полинка, посидим, чаю попьем. И Петр Никитич рад будет видеть тебя…» «Петр Никитич? — спрашивает на минуту задумавшись, будто что-то припоминая. — Петр Никитич?.. Петр Никитич?.. Федя очень любит Петра Никитича. И я его очень люблю. А Денисио говорит, что Петр Никитич человек не совсем справедливый. Если бы он был справедливым, — говорит Денисио, — то давно отпустил бы его на фронт». Господи, гляжу я на нее, она уже опять улыбается, опять затмение, а у меня ком в горле…
— Страшно все это, — проговорил Балашов. — Трудно даже сказать, где страшнее: на фронте, или вот здесь, когда видишь таких, как Полинка. Проклятая война, сколько горя людям несет.
— Ну, а ты как, Алексей? — спросила Лия Ивановна. — Все ходишь по лезвию? Боюсь я за тебя. Столько сволочей по нашей земле бродит — попробуй распознай, кто есть кто. Ты уж поосторожнее как- нибудь.
— Стараюсь, Лия, — улыбнулся Алексей Федорович. — Спасибо тебе.
Посидев за столом еще минут десять, Лия Ивановна ушла в другую комнату, оставив мужчин одних. Петр Никитич сразу же попросил:
— Давай выкладывай, что случилось. Еще когда по телефону говорил с тобой, понял: встревожен ты чем-то или ошибся?
— Не ошибся, — ответил Балашов. — Давай-ка еще по одной пропустим, для облегчения. Что-то в последнее время на душе тяжко.
— Давай, — согласился Петр Никитич. — Только ты поешь хоть маленько, наверняка ведь голодный.
— Угадал, — сказал Балашов. — С утра почти ничего не ел. Все дела, дела. Вот, например, это, смотри.
Он достал из бокового кармана кителя отпечатанный на ротаторе лист бумаги, внизу которого в один ряд были приклеены четыре фотографии, протянул его Петру Никитичу:
— Читай. А я пока покурю.
Это было предписание районным и городским отделам НКВД принять самые оперативные меры к задержанию четырех опасных преступников, бежавших из различных лагерей в период с такого-то по такое-то число данного месяца. Кроме фотографий бежавших были также описаны их приметы. Особое внимание работников органов безопасности обращалось на некоего Николая Бабичева, бывшего летчика, воевавшего в Испании. Приказывалось усилить строгое и беспрестанное наблюдение за местами проживания офицеров-авиаторов, которые в 1936–39 г.г. находились в Испании в качестве летчиков, так как не исключалась возможность, что Николай Бабичев попытается искать убежища именно у этих людей — своих товарищей.
— Да-а! — протянул Петр Никитич, до конца прочитав бумажку. — Но почему это тебя встревожило, Алексей?
— Почему? Сейчас и тебе все объясню. Хотел раньше обо всем рассказать, да подумал: «Мало у Петра своих забот?» А теперь пришла пора. Дело в том, что замешан во всем этом твой командир отряда капитан Денисов. Или, как тут его все называют — Денисио.
— В чем замешан-то?
— А в том… Этот бывший летчик Николай Бабичев действительно несколько дней жил у Денисова. Понимаешь? Укрывал его Денисов.
— Как же ты узнал об этом? — спросил Петр Никитич.
— Как узнал — дело второстепенное. Ну, если хочешь знать — случайно. Совсем случайно. Является однажды ко мне мой работник, зеленый совсем, этакий Шерлок, но не подлец, не скотина, не успел еще в скотину превратиться. Так вот, является и говорит: «Докладываю, товарищ майор, о происшествии чрезвычайной важности».
«Докладывай!» — говорю. «Шел я сегодня мимо дома, где проживает летчик Денисов, тот самый, что воевал в Испании. Забор там у них высокий, выше человеческого роста, однако ж я помнил предписание: установить наблюдение за авиаторами, которые были в Испании. Тихо кругом, ни звука, ни шороха нигде, а меня будто что-то толкнуло: затаись, мол, понаблюдай. Ну, я и затаился, забор там сделан так, что в одном месте углубление образовалось, вроде как ниша. Стою десять минут, двадцать, — ничего. Хотел уже плюнуть на все и уходить, как вдруг слышу — дверью скрипнули. Смотрю в щель и вижу: выходит из дому человек, озирается по сторонам, направляется в туалет. Сумерки уже были, но не совсем темно, кое-что разглядеть можно. Хотя и с трудом. И знаете, что, товарищ майор, человек этот очень уж схож с фотографией Николая Бабичева. Преступника, сбежавшего из лагеря… Конечно, можно и ошибиться, но… Сперва у меня мелькнула мысль: брать! Немедленно брать! А потом сомнение: а вдруг не Бабичев? Вдруг совсем посторонний человек… Вот и решил — лучше доложу товарищу майору…» «Правильно сделал, — говорю ему. — Молодец. Пока никому ни звука, я сам займусь этим делом».
— Дал я этому парню какое-то пустяковое задание, а сам в ту ночь решил все проверить, — продолжал майор Балашов. — Что буду предпринимать, если у Денисова действительно окажется Николай Бабичев, точно не знал. В одном не сомневался: никакой он не преступник, как и многие из тех «испанцев», которые еще сидят по лагерям или которых уже пустили в расход. О «делах», заведенных на них, я знал прекрасно.
— Я тоже кое-что слышал об этих «делах», — горько усмехнулся Петр Никитич. — Уму непостижимо.
— Слушай дальше, — сказал Алексей Федорович. — Пошел я к Денисову поздно ночью, пурга мела страшная, но мне это было на руку — не хотелось, чтобы кто-нибудь встретился. И вот — везение. На ловца, как говорят, и зверь бежит. Метров, наверно, пятьдесят не дошел до дома Денисова, как вдруг навстречу — человек в крестьянском кожухе идет, еле преодолевая пургу, оглядываясь и в то же время как-то крадучись,
