Штиммер сжал кулак и даже пристукнул им по своему колену. И в ту же секунду услышал:
— Штиммер, хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь? Ты думаешь: «Эх, попадись в мои руки этот мерзавец Моренц, уж я бы сделал из него такой бифштекс, что его и мама родная не узнала бы!» Угадал, Штиммер? Ну-ка, посмотри мне в глаза!
Гестаповец почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Штиммера. Штиммер чувствовал, как его щеки покрываются смертельной бледностью от страха, как слабеют ноги. Он заставлял себя смотреть на гестаповца и не мог. Это было выше его сил. Ему казалось, что он вот-вот потеряет сознание.
— Я... я... — пролепетал он, — я ни о чем таком не думал, господин капитан. Клянусь вам моей мамой... Я все сделаю, что вы прикажете, дорогой мой господин капитан...
Моренц неожиданно рассмеялся.
— Раскис ты, Штиммер. Совсем раскис. Платок у тебя есть? Вытри лоб, вспотел ты, хотя, черт подери, ни за что не скажешь, что здесь жарко. А, Штиммер? Не скажешь ведь, что здесь жарко?
— Не скажешь, — снова начиная дрожать, промолвил Штиммер. — Здесь довольно прохладно, господин капитан.
Капитан несколько раз прошелся по камере, потом снова сел на свое место и ладонями начал тереть виски. Штиммер смотрел на него молча, не зная, чего еще можно ожидать от Моренца. Наконец гестаповец взглянул на него, проговорил:
— Слушай, Штиммер, мне нужен кто-нибудь из близких этих твоих... рыбаков. Как воздух нужен, ты меня понимаешь? И ты должен доставить мне кого-нибудь. Только этим ты можешь спасти свою шкуру. Даю тебе десять дней сроку. И ни секунды больше. Иди...
Штиммер уже выходил из камеры, когда Моренц снова его окликнул:
— И не вздумай выкинуть какую-нибудь штуку, Штиммер! — предупредил он на прощание. — От нас все равно не уйдешь. Мы всегда сумеем сделать в твоей голове дырку для вентиляции... Иди...
В тот раз, когда Шорохов предупредил партизан в бухте Светлой о десантной операции немцев, каратели понесли тяжелые потери. Десант был почти полностью разгромлен. Немцы высылали теперь в район плавней небольшие военные корабли, которые, не заходя в бухту, с моря наугад вели артиллерийский обстрел. Однако все эти операции оканчивались неудачами, и немцы вынуждены были на время отказаться от мысли разгромить отряд.
Догадываясь об этом, Шорохов не без основания считал, что в бухте Светлой шхуна будет в большей безопасности, и хотел замаскировать ее в изрезанных, вымытых волнами обрывах. Главное заключалось в том, чтобы под прикрытием темноты провести «Мальву» в бухту. Даже днем, опасаясь подводных камней и отмелей, рыбаки избегали заходить туда на больших баркасах, ночью же, казалось, всякая попытка проскочить в бухту на шхуне, должна привести к катастрофе. И Шорохов колебался.
Партизан Безручко и Нина сидели около шкипера, поминутно подавая ему воду. У шкипера начался жар, глаза его блестели, со лба по щекам стекали капли пота. Нина изредка вытирала его лицо влажным платком.
Безручко говорил:
— Другого выхода нет, Андрей Ильич. Люди нуждаются в медицинской помощи. У Юры Араки серьезное ранение. Да и вы... Надо идти только в бухту. В отряде есть врач...
Шорохов слушал молча. Он чувствовал, как уходят его силы, но думал сейчас не о себе. Наконец он глухо проговорил:
— Я понимаю, до рассвета шхуну надо спрятать... Но... Ночь, ни черта не видно... Разобьем посудину и сами пойдем ко дну. Где Иван Глыба?
Нина вылезла из кубрика и вскоре вернулась вместе с Иваном. Иван подошел к койке, тихо сказал:
— Я здесь, шкипер.
— Где мы сейчас находимся, Иван? — спросил Шорохов. — Далеко от берега?
— В трех-четырех милях от бухты Светлой, Андрей Ильич, — ответил рыбак. — Надо или уходить в море, или идти в бухту. Что будем делать?
— Иван, помнишь, ты рассказывал о своем отце, — проговорил шкипер, чуть приподнимая голову. — Помнишь? Вот кто, наверно, сумел бы ночью провести шхуну в бухту Светлую, точно, Иван?
— Ха! Батя провел бы сюда крейсер, а не только шхуну! — не без гордости ответил Иван. — Что и говорить...
— А ты, Иван, не смог бы этого сделать?
— Куда мне! — махнул рукой Глыба. — Ночь, камни, мели... Нет, крейсер мне не провести б...
— А шхуну?
— Шхуну? Что ж, шхуну протащил бы. Шхуна не крейсер. Мне тут, как ни как, каждый камушек вроде как родней доводится. Сами знаете, вырос я тут, на море...
Андрей Ильич больше не колебался. Скоро рассвет, и немцы, конечно, вышлют самолет-разведчик на поиски шхуны. Надо торопиться.
— Что ж, Глыба, давай! — сказал шкипер. — Жаль только, что помочь я тебе не смогу.
— И беспокоиться нечего, Андрей Ильич, — уверенно заметил Иван. — Дело наше верное...
Помощник коменданта Штиммер, придя домой из гестапо, лег на кровать и долго лежал без движения, уставившись в потолок. Стоило ему хоть на секунду закрыть глаза, как перед ним сразу появлялась камера гестапо и Моренц со своей обезьяньей рожей. Он вскочил и забегал по комнате. Мысли его путались. Он знал, что сейчас надо что-то решить, но никак не мог сосредоточиться. Моренц, танцовщица из кабаре, шкипер со шхуны и еще какие-то лица мелькали перед глазами лейтенанта, словно на экране фильма. На миг ему даже показалось, что он почувствовал запах керосина и паленых волос. Он остановился посреди комнаты, вытер капли проступившего на лбу пота и выругался:
— Фу, черт! Проклятые нервы!
Подойдя к буфету, он налил себе рюмку коньяку и залпом выпил. Потом сел на стол и склонил голову на руки.
— Надо бежать! Бежать из этого проклятого города, бежать от Моренца! Бегут же немецкие солдаты с фронта, бродят по дорогам и ухитряются скрываться от своих командиров и гестапо. Разве он, Штиммер, не может выбросить к черту этот мундир и погоны, переодеться и...
Штиммер снова встал из-за стола и зашагал взад-вперед по комнате. «Офицер Штиммер, — думал он, — сын полковника фон Штиммера бродит по враждебной России в рваной солдатской гимнастерке, притворяется раненым солдатом и на бивуаках выпрашивает корки хлеба... Бред... Дикий бред...»
Он все ходил и ходил, изредка останавливаясь у буфета, чтобы выпить пару глотков коньяку. Сквозь ставни пробился рассвет.
«Начался первый день из десяти, отпущенных мне Моренцем», — горько усмехнулся Штиммер. И вслух повторил:
— Первый день из десяти...
В дверь постучали.
— Да! — крикнул Штиммер. — Входите!
В комнату вошел ефрейтор Фриц Люмке. Вытянувшись, Люмке поднял руку:
— Хайль Гитлер!
Может быть, впервые за свою службу в армии Штиммер не почувствовал сейчас желания показать свою власть над подчиненным и свое превосходство над ним. В эту минуту он забыл обо всем: и о том, что он сидит перед ефрейтором в расстегнутом мундире, и о том, что надо встать и ответить на приветствие, и что он небритый и непричесанный.
— Садитесь, Люмке, — махнул рукой лейтенант. — Коньяк пить будете? Конечно, будете! Возьмите-ка
