в буфете бутылку и пару стаканчиков. Что стоите, Фриц, как памятник Фридриху? Будете ли, черт побери, пить коньяк? Если нет, то убирайтесь вон и оставьте меня в покое! Слышите?!
— Слушаюсь, господин лейтенант!
Люмке взял в буфете бутылку, два стакана и сел за стол.
— Наливайте, Люмке. В нашем распоряжении десять дней. Слышите, Люмке, десять дней! Это не так мало, чтобы что-нибудь не придумать. Налейте-ка, Фриц. Освежим мозги и начнем думать.
— Я вас не понимаю, господин лейтенант, — проговорил Люмке, в недоумении глядя на своего начальника.
— Не понимаете? — Штиммер пьяно засмеялся. — Моренц говорит, что, когда человек чего-нибудь не понимает, значит у него застыли мозги. И их надо подогреть. Вы не знаете, как это делается, Люмке? О, это очень просто! Берется обыкновенная пакля, которой машинисты и механики обтирают руки, смачивается керосином и кладется человеку на голову. У вас есть зажигалка, Фриц? Дайте-ка, я прикурю. Так вот, Люмке. Паклю поджигают, и знаете, что начинает делать человек? Он пляшет, Фриц! Пляшет, как танцовщица в кабаре... Налейте-ка еще, Фриц! Мне кажется, черт возьми, что хорошим коньяком подогревать мозги куда приятнее, чем паклей. Умно сказано, дружище, не правда ли?
Люмке широко открытыми глазами смотрел на Штиммера. Его начальник редко бывал в таком возбуждении. Обычно Штиммер был с подчиненными холоден, сдержан, своей корректностью он как бы хотел подчеркнуты я не какой-нибудь солдафон, а настоящий офицер великой германской армии и, кроме того, сын полковника фон Штиммера! Будьте любезны об этом помнить!
И Люмке преклонялся перед лейтенантом. Он видел в нем образец того, что называют старой прусской школой. Ефрейтору Люмке не очень-то нравились все эти молодчики со свастиками на рукавах. Это выскочки, думал Фриц. Настоящий офицер не станет горланить на солдата и ругаться отборными словами. Настоящий офицер — это Штиммер, а не Моренц и Мауэр!
— Господин лейтенант, — наконец проговорил Люмке, когда Штиммер на минуту умолк. — Господин лейтенант, это правда, что шхуна не вернулась и Мауэр убит?
— Это не только правда, Люмке, — ответил лейтенант, — это истина. И знаете, что мне предложил Моренц? Чтобы я доставил ему кого-нибудь из родственников тех рыбаков, которые остались на шхуне. Вы слышите, Люмке? Но как же может это сделать лейтенант Штиммер, если сам Моренц со своими друзьями никого из них не нашел? А уж он-то набил руку в подобных делах, не так ли, Фриц?
Люмке молчал, о чем-то думая. Теперь ему стало ясно, зачем комендант приглашал лейтенанта.
— Господин лейтенант, — вдруг проговорил Люмке. — Я помогу вам...
— Вы поможете Люмке? — Штиммер с надеждой посмотрел на ефрейтора. — Правду сказать, я верил в вас, Люмке. Но каким образом вы собираетесь помочь мне?
— Я иногда вижу на берегу одного мальчишку, которого встречал на шхуне. Это брат одноногого рыбака...
— Стойте, стойте, Фриц! Ну-ка, повторите, что вы сказали? У меня не совсем ясная голова, дорогой мой Люмке, и я плохо соображаю. Вы говорите, что знаете брата одноногого рыбака?
— Да, господин лейтенант. Вы меня правильно поняли.
— Чего же вы молчите, — воскликнул Штиммер. — Да знаете ли вы, Люмке, что этот мальчишка может спасти мою голову! Давайте-ка вспрыснем это открытие, Люмке! Еще по одной, и довольно! Я чувствую,, как мне становится легче. Черт возьми, поймать мальчишку и привести его к Моренцу, разве это не счастье, Люмке? Вы гениальный человечище, Фриц! И я позабочусь, чтобы вы не очень долго носили погоны ефрейтора.
— Благодарю вас, господин лейтенант.
— Сейчас я посплю пару часов, а вы к тому времени добудьте себе рваный рыбацкий костюм и приведите сюда нашего дядюшку Хенделя. Мы вас сделаем таким рыбаком, Люмке, что вы сами себя не узнаете... Слушайте, Фриц, мне кажется, что я снова начинаю жить. К черту танцовщиц из кабаре! Пусть пляшут другие, Люмке!..
Герман Хендель, или дядюшка Хендель, как его попросту называли даже офицеры, служил в германской армии уже более семи лет, и, хотя он не отличился ни в одном бою, имя его было широко известно. Ему давно уже перевалило за пятьдесят, он страдал подагрой, ревматизмом, радикулитом и еще десятком всевозможных болезней, однако о том, чтобы уйти из армии, дядюшка Хендель и не помышлял. Во-первых, потому, что с самого начала второй мировой войны люди в армию только приходили, но никто из нее не уходил. Исключение составляли лишь калеки и те, кто уходил на тот свет. Во-вторых, если бы Герману Хенделю предложили сейчас уехать к себе домой, в Баварию, где у него осталась семья, он не смог бы этого сделать. Он так об этом и говорил своим многочисленным друзьям-однокашникам: «Нет, я не уехал бы... Почему?.. Гм... Это нелегко объяснить... Понимаете, я не могу быть счастливым в одиночку. Наш народ идет сейчас по трудной дороге. Почти весь народ. Дорога эта привела нас в Россию. — Дядюшка Хендель как-то неопределенно покачивал головой, на секунду закрывал глаза: — О, Россия! — И никто не мог толком понять: рад ли он, что дорога привела их всех в Россию, или опечален этим. — Да, почти весь наш народ здесь, в России, — продолжал Герман Хендель. — Всем тяжело. Каждый день, каждый час, каждую секунду смерть уносит много немецких солдат... Никто из вас не может твердо сказать, что он увидит завтрашний восход солнца. Как же я могу покинуть своих друзей?
Герман Хендель был парикмахером. Не обыкновенным парикмахером, каких много в каждом гарнизоне, а настоящим мастером, артистом своего дела. О нем говорили, что даже человеку, у которого на голове осталось не больше десятка волосин, он может сделать первоклассную прическу. Когда он брил, люди засыпали — так успокаивающе действовала бритва мастера.
Но главное, чем был известен Герман Хендель, — это умением делать парики. Когда в часы затишья на фронте затевалось какое-нибудь солдатское представление — артисты-любители валом валили к дядюшке Хенделю, и каждый уносил от него в свертке парик. Герману Хенделю доставляло удовольствие видеть радостные лица солдат. «Пусть хотя на время забудут, — думал парикмахер, — что ждет их впереди...»
А что ждало их всех впереди, Герман Хендель, по его мнению, знал твердо. Как и многие немцы, которые не хотели закрывать глаза на будущее, Герман Хендель чувствовал: армия еще сильна, она еще одерживает победы, боевой дух ее еще не иссяк, но уже что-то заскрипело в ее механизме, солдаты уже не рвутся вперед, как это было год-два назад. Солдаты видят своими глазами: на их пути остаются тысячи тысяч крестов с повешенными на них немецкими касками. И солдаты начинают понимать: нельзя победить страну, народ которой защищает свою свободу!
У Германа Хенделя было свое особое понятие насчет войны. «Бандитская война, — думал Хендель ночами, ворочаясь на чьем-нибудь тощем тюфяке. — Самая настоящая бандитская война. Пусть мне толком кто-нибудь скажет: за каким дьяволом немцы пришли сюда, за тысячу километров от своей земли? Чего им не хватало дома?»
И в то же время Герман Хендель был твердо убежден, что ни один немецкий солдат ни в чем не виноват. А что немецкий солдат может сделать? На каждом шагу — гестаповцы, настоящие цепные псы, за каждым шагом твоим следят и, не дай бог, заподозрят тебя в чем — конец! И тебе конец, и всем твоим близким, будь они здесь, рядом с тобой, или в Баварии, за тысячу километров отсюда. Все беды, думал дядюшка Хендель, идут от гестаповцев. Они убивают, жгут, грабят, а отвечать придется всем: и Герману Хенделю, и его сыну, и, может быть, даже внуку, если бог даст ему внука...
И видит бог, как дядюшка Хендель ненавидит гестаповцев и всех, кто пляшет под их дудку! Была б его воля, он убивал бы их, как крыс, и не было бы у него к ним жалости ни вот на столько! А пока он, как мог, делал мелкие пакости своим врагам. Если к нему приходил бриться один из них, мастер брал такую бритву, которой нельзя было отрезать и куска хлеба. Сидя в кресле, гестаповец ерзал, стонал, чертыхался и в конце концов кричал:
— Ты что ж это, хам, поиздеваться захотел? Или у тебя возникло желание познакомиться с нашим заведением?
Дядюшка Хендель клялся, что это самая лучшая его бритва, за исключением вот той, которой он бреет высших офицеров. Вот этой...
