общежития появились в начале 90-х гг. XIX в. Но это могли позволить себе только престижные вузы типа Политехнического и Путейского институтов. Общежитие последнего размещалось на Забалканском (ныне Московском) проспекте в двухфлигельном здании. В подвале размещалась система парового отопления и водоснабжения, жилища для служащих. В первом этаже вестибюль, общая столовая, комната для гостей. Во втором — квартиры начальства, в третьем — 47 комнат, рассчитанных на 1 чел. Площадь комнаты достигала 3,5 кв. сажени. Меблировку составляли письменный стол, кровать, три стула, шкаф, умывальник, вешалка.
Ничего подобного в общежитиях 20-х гг. XX в. не наблюдалось. Весьма живописно выглядела знаменитая Мытня — в советское время прибежище несколько поколений студентов-гуманитариев Университета. Бывшая рабфаковка А. И. Ростикова, приехавшая в Петроград в 1921 г., вспоминала: «После недолгих хлопот я получила место в Мытнинском общежитии. В «Мытне» меня поместили в просторную комнату на четвертом этаже, где стояли четыре кровати, два стула, две табуретки, а в центре — печурка- времянка кирпичной кладки». Мало чем изменилась обстановка в общежитии и в 1923 г.: «После трудного утомительного дня я, — вспоминала еще одна рабфаковка, — попала в нежилую комнату «Мытни» и в первую свою ночь в этой комнате крепко спала, укрытая с головой одеялом. Проснувшись, я увидела на одеяле несколько здоровенных крыс»[346].
Таким же неблагоустроенным было, судя по воспоминаниям писательницы В. К Кетлинской, и общежитие Внешкольного института. Оно располагалось в 20-х гг. в мансардных помещениях одного из домов на Литейном проспекте. «Наша комната, — писала В. К Кетлинская, — выходила единственным низким окошком на крышу дворового флигеля. Потолок был у нас скошен, в дымоход выведена труба от железной печки буржуйки, которой и отапливалась комната… Раз в неделю устраивали «баню»: нагревали в кухне воду и затем у себя в комнате над тазом мылись с ног до головы…»[347]. Понятно, что оказавшиеся в таких бытовых условиях люди старались совместными усилиями как-то облегчить себе трудности быта.
Но в маленькие стихийные коммуны объединялись иногда и без видимых материальных причин. А. Косарев, будущий генеральный секретарь ВЛКСМ, решительно отказался жить с матерью. Он поселился с тремя товарищами в небольшой комнатушке. В этой коммуне, по выражению тех лет, общими были «жилье, барахло и шамовка». Еще более курьезной выглядела коммуна в Ростове. Ее члены, вспоминала известная писательница В. Ф. Панова, «поселились в ванной комнате какой-то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна[348].
Объединения такого рода были следствием буквального восприятия идей обобществления быта, которые подбрасывали в массы партийные и комсомольские активисты. Одна из молодежных газет писала в начале 1924 г.: «Молодежь скорее, чем кто-либо, должна и может покончить с традициями отмирающего общества… Пролетарский коллективизм молодежи может привиться только тогда, когда и труд и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим проводником такого коллективизма могут явиться общежития- коммуны рабочей молодежи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни — вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека»[349].
Общий быт должен был нанести удар и по патриархальной семье. И таких взглядов нередко придерживались и сами начинающие коммунары. Цель заменить себе и подругам моногамную семью ставили девушки из иваново-вознесенского «Ленинского закала». Еще шире смотрели на вещи комсомольцы московского завода «Серп и молот». Один из них писал в журнал «Смена» в 1926 г.: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. Мы живем с нашими девушками гораздо лучше, чем идеальные братья и сестры. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с нашими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий. В коммуне девушка, вступающая в половую связь, не отвлекается от общественной жизни. Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хотите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимоотношении полов, стройте коммуну рабочей молодежи»[350]. Такие же идеи высказывали и партийные деятели. Н. К. Крупская полагала, что коммуны — «это организация на почве обобщения быта новых общественных отношений, новых взаимоотношений между членами коммуны, новых… товарищеских отношений между мужчиной и женщиной»[351].
И все же в годы НЭПа с присущей ему тенденцией возвращения к принципам нормальной жизни коммунарское существование не составляло основную суть государственной жилищной политики. Идея коммун на общегосударственном уровне возродилась в конце 20-х гг. на фоне свертывания НЭПа. В это время развернулась бурная политико-архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, главным из которых признавался дом-коммуна. Однако первой и главенствующей стала важная мысль о том, что новый быт невозможно строить в условиях старых архитектурных пространств, а проще — в зданиях привычной планировки. Уже в 1926 г. организаторы всесоюзного конкурса архитектурных проектов поставили перед архитекторами задачу; «Проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома с общественным хозяйством, который превратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а подчас и тяжелой колеи для женщины, в место приятного отдыха. Новая жизнь требует новых форм»[352]. Особенно ощутимо стало появление новых форм жилья в первой пятилетке.
Программа индустриализации повлекла за собой бурный рост городского населения. Жилья стало катастрофически не хватать даже в таких относительно благополучных городах, как Ленинград В январе 1928 г. в Госплан РСФСР поступило письмо, подписанное начальником ленинградского городского отдела коммунального хозяйства И. Рудаковым. Он констатировал нарастающий жилищный кризис в городе, проиллюстрировав это обстоятельство сокращением жилищной санитарной нормы: в 1923 — 13 кв. м.; в 1926 — 8,7; в 1927 — 8,4 кв. м. В документе справедливо отмечалось, что до 1928 г. «…в строительстве главную роль играло восстановление разрушенных квартир… борьба с жилищным кризисом должна происходить теперь в плоскости нового строительства»[353].
На улицах российских городов, и в том числе в Ленинграде, стали появляться конструктивистские постройки. Некоторые из них были предназначены для жилья и назывались домами-коммунами. Они должны были воплотить в жизнь идею коллективизации жилищного быта. Рьяным пропагандистом ее являлся старый большевик Ю. Ларин. Он делал ставку на 100 % обобществление домашнего хозяйства, исходя из введенной в это время «непрерывной рабочей недели» и проектируемого распада семьи как социального института. Осуществить эту идею легче всего казалось в условиях домов-коммун. Понятие это толковалось по-разному.
Часть архитекторов-конструктивистов понимала под домом-коммуной единый архитектурный объем, в котором были объединены индивидуальные квартиры и коммунальные учреждения. По такому принципу в Ленинграде, в частности, были спроектированы Бабуринекий, Батенский и Кондратьевский жилмассивы. Процесс постройки одного из них описан в романе Ю. Германа «Наши знакомые». В некоторых новых постройках была произведена попытка реализовать иной тип коллективного жилья, существовавший в двух формах. Первая — 2–4-х комнатные семейно-индивидуальные квартиры с умывальником, подобием кухни и персональным ватерклозетом. Магия этого слова на рубеже 20–30-х гг. была для обитателей рабочих казарм почти абсолютной. Но уже ванно-душевой комплекс предполагался один на несколько квартир. Вторая форма жилья включала отдельные жилые комнаты, соединенные с небольшим помещением для разогревания пищи. Остальные удобства были общими и располагались в коридорах. При этом нигде не оговаривалось, на сколько человек должна была приходиться душевая точка, раковина или туалет. Здесь столь почитаемая советской системой санитарная норма переставала действовать. Более того, считалось, что такое жилище, а по сути дела совместное использование этих обязательных гигиенических атрибутов нормальной жизни, позволит быстрее осуществить переход к более развитому коллективному быту!
В 1929–1930-е гг. в Ленинграде на улице Рубинштейна, 7 возвели дом-коммуну гостиничного типа, описанный поэтессой О. Ф. Берггольц: «Его официальное название «Дом-коммуна инженеров и писателей». А потом появилось шуточное, но довольно популярное в Ленинграде прозвище — «Слеза социализма». Нас же, его инициаторов и жильцов, повсеместно величали «слезинцами». Мы, группа молодых (очень молодых!) инженеров и писателей, на паях выстроили его в самом начале 30-х тт. в порядке категорической борьбы со «старым бытом»… Мы вселились в наш дом с энтузиазмом… и даже архинепривлекательный внешний вид «под Корбюзье» с массой высоких крохотных клеток-балкончиков не смущал нас крайняя убогость его
