— Вашими солдатами. Разве они помеха для таких, как он? Уверен также, что граф Вальдемар сосредоточил в это время поиски на службах, ослабив стражу у дверей во дворец.
— Все это представляется мне совершенно невероятным.
— А мне — совершенно ясным, сир. Если можно было бы проверить карманы всех ваших людей, либо узнать, сколько денег каждый из них потратит в течение следующего года, наверняка найдутся трое или четверо, ставшие владельцами нескольких банковских билетов, французских билетов, разумеется.
— О! — протестующе воскликнул Вальдемар.
— Ну да, дорогой граф, вопрос только в цене, и тот за нею не постоит. Если бы он очень захотел, уверен, что даже вы сами…
Кайзер не слушал, погруженный в собственные мысли. Он прошелся из стороны в сторону по комнате, затем подал знак офицеру, стоявшему в галерее.
— Мой автомобиль… Всем — приготовиться… Мы уезжаем.
Он остановился, посмотрел с минуту на Люпэна и, подойдя к графу, добавил:
— Ты тоже, Вальдемар, в дорогу… Единым махом — в Париж.
Люпэн навострил уши. Он услышал ответ Вальдемара:
— Лучше бы мне взять еще дюжину молодцов… С этим дьяволом…
— Возьми, сколько хочешь. И торопись, этой ночью ты должен быть на месте.
Люпэн пожал плечами и проговорил:
— Какая нелепость!
Император повернулся к нему. Люпэн продолжал:
— Ну, конечно, сир, ибо Вальдемар не в состоянии меня удержать. Мой побег — решенное дело, и тогда…
Он с силой топнул ногой.
— И тогда — я не стану терять ни минуты. Если вы отказываетесь от борьбы, этого не могу сделать я. Я ее начал — я и доведу до конца.
Кайзер на это возразил:
— Я не отказываюсь. За дело возьмется моя полиция.
Люпэн рассмеялся.
— Прошу прощения у вашего величества! Но это смешно! Полиция вашего величества! Но она стоит столько же, сколько все полиции на свете, то есть ничего! Нет, сир, я не вернусь в Санте. Плевать мне на тюрьму. Для борьбы против этого человека мне нужна свобода, и я останусь на свободе!
Император дал волю своему раздражению.
— Этот человек! Ведь вы не знаете даже, кто он такой!
— Я узнаю это, сир. Только мне это под силу. И он — он тоже знает, что только я могу его разоблачить. Я — его единственный враг. Единственный, на кого он нападает. Именно в меня он хотел попасть, когда стрелял в нас недавно на дороге. Меня был вынужден этой ночью усыпить, чтобы действовать, как ему было нужно. Борьба идет между нами двумя. Всему свету до этого дела нет. Никто не может помочь ни ему, ни мне. Нас двое — в этом смысл всего происходящего. До сих пор счастье было на его стороне. В конце концов, однако, просто неизбежно, роковым образом предопределено, чтобы я одержал над ним верх.
— Почему?
— Потому что я сильнее.
— Но если он вас попросту убьет?
— Ему это не удастся. Я вырву у него когти, я лишу его возможности вредить. И добуду письма. Нет на свете человеческой силы, способной мне помешать.
Он говорил с глубокой убежденностью, уверенным тоном, который придавал этим предсказаниям видимость свершившихся фактов.
Император не смог подавить необъяснимого смутного чувства, в котором странным образом смешались воедино восхищение и даже то доверие, которое Люпэн требовал с такой силой внушения. В сущности, только из щепетильности он не решался еще использовать этого человека и сделать его своим союзником. И, в раздумье, не зная, как поступить, он расхаживал от галереи к окну, не произнося ни слова.
В конце концов он спросил:
— А где доказательства того, что письма украдены этой ночью?
— Время кражи четко отмечено, сир.
— Что вы говорите?!
— Присмотритесь к внутренней части фронтона, за которым был скрыт тайник. Время записано там мелом: полночь, 24 августа.
— Правда… Правда… — озадаченно молвил кайзер, — как я этого не заметил?
И добавил, не скрывая любопытства:
— То же самое с двумя «Н», обозначенными на стене… Не могу никак понять… Ведь здесь зал Минервы!
— Это зал, в котором ночевал Наполеон, император французов, — заявил Люпэн.
— Откуда вы это знаете?
— Спросите графа Вальдемара, сир. Для меня, когда я просмотрел дневник старого слуги, все стало ясно сразу, как при свете молнии. Я понял, что и Холмс, и сам я пошли по ложному пути. АПООН, неполное слово, начертанное великим герцогом Германном на смертном одре, было сокращение не слова «Аполлон», а «Наполеон».
— Верно… Вы правы… — сказал император. — Те же самые буквы встречаются в обоих словах, причем — в том же порядке. Но это число — 813?
— Ах, это обстоятельство было труднее всего прояснить. Мне всегда казалось, что все три цифры, восьмерку, единицу и тройку следует сложить, а полученное число — 12 — указывает этот зал, двенадцатый по ходу галереи. Но этого было мало. Было еще кое-что, чего не мог сформулировать мой затуманенный мозг. Находка часов, установленных как раз в наполеоновском зале, стала для меня настоящим откровением. Цифра «12», безусловно, обозначала определенный час. Полдень или полночь! Люди охотнее всего выбирают мгновение, не лишенное торжественности, полное значения. Но почему именно эти цифры, 8, 1 и 3, вместо других, которые могли дать подобный же итог?
— Именно тогда я решил послушать звон часов, для проверки. И увидел при этом, что выпуклые точки под этими цифрами были подвижными. Я получил таким образом три цифры, которые, проставленные в указанном ранее порядке, давали число «813». Граф Вальдемар нажал на все три точки. Механизм пришел в движение. Вашему величеству известно остальное…
— Мы получили, таким образом, сир, объяснение этого таинственного слова и трех цифр, которые великий герцог записал перед кончиной и благодаря которым он питал надежду на то, что его сын однажды обнаружит тайну замка Вельденц и завладеет драгоценными письмами, которые он там скрывал.
Кайзер слушал с напряженным вниманием, все более удивленный находчивостью, проницательностью, тонкостью и волевой ясностью ума — всеми качествами, которые он обнаружил в этом незаурядном человеке.
— Вальдемар! — позвал он.
— Ваше величество?
Но в ту минуту, когда он собирался заговорить, в галерее послышались громкие возгласы. Вальдемар вышел и тут же вернулся.
— Это сумасшедшая девушка, сир; ей не дают войти.
— Пусть входит, — с живостью вмешался Люпэн, — пусть она входит, сир!
По знаку кайзера Вальдемар отправился за Изильдой.
При ее появлении всех охватило оцепенение. Ее личико страшно побледнело, покрылось черными пятнами. Сведенные судорогой черты лица отражали крайнее страдание. Она тяжело дышала, прижимая руки к груди.
— Ох! — с ужасом вскричал Люпэн.
— Что случилось? — спросил кайзер.
— Вашего врача, сир! Нельзя терять ни минуты!
И, выступив вперед, спросил:
