— Он может подождать.
— Он может, да мой малыш не может: надо его кормить. Иди же, Флорель. Дорогу, надеюсь, не забыл?..
…Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
«Осунулся, похудел, — подумал Сен-Жюст. — Плох ты, мой дорогой».
Максимильен чуть помедлил, затем бросился навстречу Сен-Жюсту и открыл объятия.
— Как же я ждал тебя, Флорель…
Антуан крепко обнял его и тут же, чтобы не забыть, спросил:
— Объясни, чем вызвана эта сутолока на улицах, что означают эти столы, миски, бутылки, песни?
— Новая уловка контрреволюции — «братские трапезы».
— Почему же контрреволюции? Там повсюду красные колпаки!
— От красных колпаков недалеко до красных каблуков.[43] Это единая цепь. Началось во флореале с секционных культов, завершилось теперь «братскими трапезами». Полагаю, это затея Бийо. Подумай сам: чокнувшись сегодня с недобитым врагом за здоровье республики, будешь ли ты с прежним мужеством разоблачать его завтра? Брататься с бывшими умеренными или ультра — не значит ли это губить республику?
— Твоя правда. Но бог с ними, с «братскими трапезами». Есть ведь проблемы куда более серьезные.
— Несомненно. Однако «братские трапезы» — это лишь одно из проявлений общего зла, которое ныне грызет республику.
— Ты о чем?
— А вот о чем. Дантон умер, но дантонизм остался. Эбера нет больше, а его наследники, как и в вантозе, пытаются овладеть верховной властью. Тебе не приходилось задумываться над этим? И, пожалуй, самое страшное — что охвостья повергнутых клик ныне начинают спеваться. Бывший маркиз Баррас слывет ярым террористом, а прежние защитники Ронсена — Бийо и Колло упрекают меня в «сверхреволюционных» мерах.
— Максимильен, ты ошибся в надеждах на верховное существо.
— Не кори меня этим. Если даже мои надежды на новый культ и не оправдались в полной мере, то пользу из праздника я все же извлек: теперь я лучше знаю наших врагов. В хоре дьявольских завываний я отчетливо различил голоса Бурдона из Уазы, Тириона, Лекуантра и других; как видишь, здесь красные каблуки и красные колпаки в самом тесном альянсе.
— И поэтому вы с Кутоном ровно через два дня так добивались принятия закона 22 прериаля? Если надежда на новый культ была ошибкой, то надежда на подобный закон — безрассудство.
— Знал бы ты все… — прошептал Робеспьер.
— Говори, — нетерпеливо произнес Сен-Жюст.
— Прежде всего, да будет тебе известно, что не я придумал этот закон и не я первый советовал его принять. Более всего здесь ответственны двое. Изобретателем был Бийо-Варенн. Ему же принадлежит и первое представление законопроекта в Комитет…
— Ты поразил меня. Ведь именно Бийо, по словам Кутона, особенно резко укорял тебя после принятия закона Конвентом!
— Укорял, говоришь ты? Да он обозвал меня контрреволюционером! Вот и разберись в человеческой душе и человеческих поступках…
— Стало быть, он попросту спровоцировал тебя?
— Можно сказать и так… Спровоцировал, а затем публично обвинил в кровожадности… Мог ли я после этого оставаться в Комитете?
— Как знать… А кто второй?
— Сиейс. Он заклинал меня поспешить с принятием закона, утверждая, что «смерть без фраз» — это его слова — наше единственное спасение от заговорщиков… И сразу же после принятия закона, когда меня не было и Комитете, Сиейс предложил организовать два больших процесса: один — по «делу Батца», для устрашения бывших дворян, второй — по делу Катрин Тео, для устрашения священников…
— Так это его затея? «Смерть без фраз»… Каков негодяй!
— Увы, я не внял тогда твоим предостережениям… Правда, дело «богоматери» мне удалось приостановить, я понял всю его подоплеку, но «дело Батца» проскочило и окончилось. Ты, впрочем, знаешь, чем оно окончилось…
— Оно не окончилось, Максимильен. Эти лицемеры попытались похоронить его, устроив гекатомбу, пролив кровь невинных людей. Я еще выведу их на чистую воду, поверь мне… Однако речь сейчас не об этом. Давай попытаемся набросать общую картину и прикинем наши шансы. Прежде всего, можно ли более или менее точно назвать наших врагов?
Робеспьер задумался. Потом сказал:
— Думаю, можно. Прежде всего это Комитет общей безопасности.
— Согласен. Там только Давид и Леба наши люди. Но Давид — художник, а не политик, друг же наш Филипп больше занят женой и ребенком, чем делами своего Комитета, да к тому же теперь он еще возглавляет школу Марса. А что ты скажешь о нашем Комитете?
— До сих пор я считал, что с удалением Эро он стал единым. Теперь же вижу, что кроме нас двоих в нем добродетелен и предан республике только Кутон. Остальные либо равнодушные, либо интриганы, либо, наконец, прямые враги.
— Последние, на мой взгляд, вызывают наибольший интерес.
— Безусловно. Из числа их, как показало недавнее прошлое, главную опасность представляют Бийо и Колло: прежние соратники Эбера и Ронсена, они остались тайными ультра.
— Прибавь к ним Карно и Ленде: в прошлом они проявили себя как сторонники Дантона, в настоящем — как спесивые «специалисты», взявшие на откуп военное дело и продовольствие; к ним примыкает Приер из Кот д’Ор, во всем послушный Карно.
— Ты забыл о Барере, — сказал Робеспьер.
— О Барере? — улыбнулся Сен-Жюст. — Нет, Барер — это нечто иное…
Странно, но Барера он не любил много меньше, чем других коллег по Комитету, хотя знал все проделки и все пороки этого пылкого и хвастливого гасконца, его двуличие, пустоту, тяготение к роскоши и разврату. Барер был мил, любезен, в отличие от большинства децимвиров, он имел неплохое классическое образование, мог поддержать любой разговор и все понимал с полуслова…
— Не идеализируй Барера, — прервал его мысли Робеспьер. — Он еще покажет себя.
— Возможно. А что ты скажешь о Конвенте?
— В Конвенте существует сильная партия, враждебная подлинным патриотам. Ею, по-видимому, руководят названные мною лица: Бурдон, Тирион, Лекуантр. В нее входят также отозванные из миссий, опозорившие звание представителей народа Фуше, Карье, Баррас, Тальен. Но в целом, я думаю, Конвент не может противостоять нам. Я верю в добродетельность большинства. Обрати внимание на один нюанс. Кто нападает на меня из-за закона 22 прериаля? Все это люди, которым, казалось бы, закон особенно по сердцу и которые уже используют его в своих интересах. Это Бийо, Колло, Вадье и компания, все наследники Эбера, «дехристианизаторы» и сторонники крайнего террора. Они обвиняют меня в кровожадности, а сами сотнями поставляют жертвы эшафоту. Ныне они усиленно требуют пересмотра и отмены закона. Это ловушка.
— Это ловушка, — словно эхо повторил Сен-Жюст.
— Ты понял меня? — оживился Робеспьер. — Ошибка или не ошибка принятие нового закона, но теперь отступать поздно. Подумай, что получилось бы, откликнись мы на их требования: мы расписались бы в собственном бессилии. Мы показали бы Конвенту и народу, что обвинения, выдвинутые против нас, верны. А значит, нужно идти вперед, нужно доказать, что мы последовательны и не трусим перед угрозами разных амаров и вадье, что мы способны спасти республику вопреки их гнусностям и дьявольским козням.
— Именно поэтому ты и самоустранился от всего?
Робеспьер внимательно посмотрел на собеседника.
— Твоя ирония неуместна, Флорель, В данном случае ты ошибаешься. Я не самоустранился, а временно отошел в сторону, чтобы лучше разглядеть и осмыслить суть дела. Впрочем, мой отход только
