кажущийся: бумаги мне носят на дом и дома же я принимаю доверенных лиц, точно докладывающих мне о поведении заговорщиков. Но разумеется, без тебя нам с Кутоном приходилось туго. Именно поэтому я ждал тебя с таким нетерпением.
Сен-Жюст задумался. Потом медленно произнес:
— Мне кажется, я понял, куда ты клонишь. Ну что ж, попробуем. Давай же разделим наши труды, чтобы потом свести воедино полученные наблюдения. Я возьму на себя комитеты. С помощью Бюро я постараюсь сосредоточить в своих руках все необходимые сведения и точно определить направление и степень опасности. Что же до тебя, то свою линию ты уже выбрал. Не ходи и дальше в Комитет. Тебя боготворят якобинцы — пользуйся этим, появляйся почаще в Клубе, захвати его трибуну, создавай общественное мнение. Постарайся также более точно установить положение в Конвенте. Когда придет время, ты произнесешь блестящую речь и разоблачишь врагов. А дальше все будет зависеть от обстоятельств: либо с помощью Конвента мы осилим комитеты, либо, объединив наших коллег по комитетам, проведем чистку Конвента. Таков ведь твой план, если я его правильно разглядел.
Робеспьер улыбнулся.
— Я всегда знал, что ты понимаешь меня с полуслова, Флорель.
32
За утренним кофе Полина сказала:
— Гражданин представитель народа…
Сен-Жюст скривился.
— Сколько раз, милая хозяюшка, просил я вас называть меня попроще; можете выбрать любое из моих имен: Луи, Леон, Антуан или Флорель; или же произносить мое полное имя: Луи-Леон-Антуан- Флорель; но оставьте, черт возьми, эту официальность, иначе мы так и не станем добрыми друзьями!..
Полина опустила глаза.
— Мне неловко, гражданин представитель народа…
Ну как тут было не рассмеяться. Антуан испытывал самые теплые чувства к этой милой тридцатипятилетней вдовушке, такой внимательной и по-матерински заботливой; готовая предупредить его малейшее желание, он чувствовал, брось лишь намек, и она охотно стала бы его любовницей; но ему не нужна была любовница, и он не бросал ни малейшего намека, а она была не из таких, чтобы навязываться, и это он ценил в ней не меньше, чем ее заботливость и доброту; вот только эта чрезмерная уважительность его порой раздражала, но он старался быть терпимым, насколько мог.
— Итак, что вы хотели сказать мне, Полина?
— Видите ли, гражданин, я давно лелею мысль написать ваш портрет… — Женщина смутилась и снова опустила глаза. — Вы ведь такой заслуженный патриот, и мне было бы лестно… — Она окончательно смутилась, запнулась и замолчала.
— Мой портрет? — Сен-Жюст задумался. Не будучи тщеславным, он не испытывал особого желания любоваться своим обликом в бронзе, мраморе или на холсте; впрочем, его писали несколько раз: писал Грез, писал Прюдон, писал, и неоднократно, Давид; но ни один из этих портретов ему не нравился; даже такой мастер, как Давид, казалось, не мог схватить главного в его лице. Он с интересом посмотрел на Полину; ему было известно, что она занималась живописью, но он как-то мало интересовался ее творчеством.
— Ну что ж, — сказал он наконец, — я не против. Вот только времени у меня маловато — смогу позировать лишь урывками…
Да, с портретом пришлось повременить. В ближайшие недели Сен-Жюст не смог выкроить и часа для позирования: он дневал и ночевал в своем Бюро. Он даже бросил пробный шар: указав Комитету, что завален делами, предложил Бийо разделить с ним труд. Тот отказался. «Ты выдал себя, дружок, — подумал Сен-Жюст, — тем лучше». Он попытался размежеваться с Комитетом общей безопасности; несмотря на сопротивление Вадье, он отбирал материалы, в той или иной мере связанные с Батцем и его окружением.
— Зачем тебе это старье? — ворчал Вадье. — Ведь дело окончено, виновные наказаны, и все следует сдать в архив!
— Сдадим, когда придет время, — ухмыльнулся Сен-Жюст. — А пока закрывать дело рано: ведь самого Батца вы так и не взяли?..
В своих разысканиях он столкнулся с работой финансового ведомства. И пришел в ужас. Он, правда, и раньше относился с подозрением к Камбону, главному финансисту Конвента. Сколько раз предостерегал он от злоупотреблений выпуском необеспеченных ассигнатов! Теперь они падали все ниже, доходя до 50, 40, 30 процентов номинала; режим максимума не спасал положения.
«Гильотинируйте! — кричал Камбон. — Хотите покрыть расходы ваших армий — гильотинируйте. Хотите стабилизировать экономику страны — гильотинируйте, гильотинируйте, гильотинируйте!..»
Эти выкрики в устах умеренного лидера казались невероятными. Сен-Жюсту, называвшему максимум «подарком Батца», давно уже приходило на ум, что деятельность Камбона сильно отдает контрреволюцией. Теперь он нашел неожиданное подтверждение. В бумагах Бюро он обнаружил доклад одного из наиболее дельных агентов, сданный в канцелярию за день до прибытия Сен-Жюста в столицу. Агент обвинял американского посла Морриса в «покровительстве врагам общественного дела», поскольку он «помогал вывозить в Америку фонды, порученные ему аристократами». Сен-Жюст словно прозрел. Трансферты французских капиталов в Америку, когда неуклонно падает курс ассигнатов! Трансферты, которые конечно же не могли иметь места без пособничества Камбона… Итак, Камбон был в рядах самых беспощадных врагов. Но дело не ограничивалось этим. Одновременно, присматриваясь к деятельности мистера Морриса и всего представительства Соединенных Штатов в Париже, Сен-Жюст не мог не прийти и к другим весьма печальным выводам. Странно, но великая заокеанская республика словно забыла, что когда-то ее революция закончилась не без активного участия французских добровольцев. Во всяком случае, ее посол проявил себя недругом революционной Франции. После падения монархии мистер Моррис долгое время отказывался от сношений с новым режимом. А потом? Потом было не лучше. В нивозе, когда Франция находилась в особенно тяжелом положении, начались переговоры об американской помощи; они закончились безрезультатно: даже тулонская победа не вдохновила американцев на заем, которого добивался тогдашний министр Дефорг. И это в то время, когда американские дельцы проникали во Францию, получали паспорта у Революционного правительства, скупали произведения искусства и строили свой бизнес на трагически-тяжелом положении санкюлотов! И вот в заключение, эта афера с вывозом французских капиталов…
Вдумываясь в существо дела, Сен-Жюст представил себе несколько иной, чем раньше, аспект иностранного заговора. Нет, теперь в этом заговоре главную роль играли не Австрия и Пруссия: Луккезини и Гарденберг были готовы к переговорам о мире. Теперь на первое место среди врагов выходили Англия и… Соединенные Штаты. Но, в отличие от Питта, американские власти действовали более тонко. Мистер Моррис, словно забывший свои пророялистские симпатии, сегодня показывал видимость дружелюбия, не скупился на хорошие речи и заманчивые обещания; на деле же американские бизнесмены при посредстве предателя Камбона готовили новое мошенничество, куда более страшное, нежели дело Ост-Индской компании. И главной пружиной здесь оставался, по-видимому, все тот же Батц, точнее, псевдо-Батц, неуловимый иностранец Джемс-Луис Рис, который, быть может, потому и остается неуловимым, что скрывается в американском посольстве…
Чтобы проверить эту гипотезу, нужно было начать с тщательного обыска у американцев. Но Сен-Жюст понимал, что ставить этот вопрос сейчас преждевременно: вся свора в комитетах сразу поднялась бы на дыбы, что только осложнило бы положение соратников Робеспьера, тем более что Барер, ведавший внешней политикой, и Карно, все еще веривший в американскую помощь, боялись и пальцем тронуть всесильного мистера Морриса…
Эти размышления Сен-Жюста были прерваны новыми заботами крайне неприятного свойства.
