Молодой человек, знайте, что после истины и справедливости свобода всегда была моей излюбленной богиней, что я постоянно приносил жертвы на ее алтарь, даже при господстве деспотизма, и что я был глашатаем и мучеником ее раньше, чем вам стало знакомо ее имя. Откройте труд, изданный мною в 1774 году в Лондоне под заглавием «Цепи рабства»; пробегите предисловие, и вы увидите, что шестнадцать лет назад я играл в Англии роль, которую выполняю во Франции с начала революции…»
Марату очень тяжело, что именно Камилл, к которому он всегда испытывал любовь и доверие, не желает понять главного. И, воздав должное своей стойкости, своим делам и идеям, он ясно определяет принципы, положенные в основу своих политических статей, и истоки своих прогнозов.
«…Раз уж я коснулся этой темы, приходится дать вам еще несколько пояснений. Заявление о мнимом моем отступничестве вы сопровождаете следующим отзывом. «Несмотря на ложь, которою сплошь и рядом переполнена газета Марата, поскольку иные корреспонденты изо всех сил старались присылать ему явным образом лживые заметки с целью уронить в общественном мнении те истины, которые провозглашал он один, Марат полезен даже своими ошибками». Для осведомительной газеты, как ваша, подобное обвинение, разумеется, было бы очень серьезно, но для моей, чисто политической, оно сводится на нет. Почем знаете вы, может быть, то, что вы принимаете за ложные новости, является текстом, который был мне необходим, чтобы отклонить какой-нибудь зловещий удар и достигнуть своей цели? Вам ли, не имеющему никаких взглядов, притязать на то, чтобы свести меня к ограниченному вашему кругозору? Для суждения о людях вам всегда нужны положительные факты, вполне ясные, вполне точные; с меня часто достаточно одного их бездействия или молчания при значительных обстоятельствах. Чтобы поверить в заговор, вы нуждаетесь в юридических доказательствах; с меня достаточно общего хода дел, сношений врагов свободы, хлопотливой суеты известных агентов власти. Обстоятельства постоянно принуждали вас отдавать должное правильности моих взглядов, называть мою предусмотрительность пророчеством, и неужели же вы все-таки никогда не научитесь воздерживаться от необдуманных выпадов? Неужели мысль о неоднократно допущенных вами промахах и опасение за новые опрометчивые шаги не сделают вас более сдержанным? Неужели вы и впредь будете нагромождать противоречие на противоречие, потом отрекаться, а минуту спустя допускать тот же нонсенс?..
…Бедный мой Камилл! Мания быть остроумным изводит вас настолько, что из желания показаться колким вы не боитесь показаться сумасшедшим и предпочитаете быть паяцем свободы, вместо того чтобы стать ее апостолом!..»
Демулен не заставил себя ждать.
Он ответил коротким посланием в эпических тонах, очень тонким и остроумным, но полным жестокого сарказма.
«…Марат, ты пишешь в подполье, где окружающий воздух не способен вызвать веселые мысли и может обратить Ваде [8]в Тимона[9]. Ты прав в том, что присваиваешь себе старшинство надо мною и презрительно называешь меня молодым человеком, так как минуло уже 24 года с тех пор, как Вольтер поднял тебя на смех. Ты прав, называя меня несправедливым за то, что я сказал, что из журналистов ты лучше всех послужил революции. Ты прав, называя меня недоброжелательным, так как из всех писателей один только я осмелился тебя хвалить. Прав ты, наконец, и в том, что зовешь меня дурным патриотом, поскольку в один из моих номеров вкралась опечатка, впрочем, настолько явная, что никого не может ввести в заблуждение… Но сколько бы ты ни ругал меня, Марат, — что ты исправно делаешь уже полгода, — я заявляю, что до тех пор, пока буду видеть крайние выходки с твоей стороны в духе революции, я буду по-прежнему хвалить тебя, ибо полагаю, что мы должны защищать свободу, как город Сен-Мало, при помощи не только людей, но и собак…»
Какое впечатление это письмо могло произвести на Марата?
Демулен был коварным соревнователем.
Он, действительно, нащупал формально слабые стороны своего соперника, удар его был короток и беспощаден.
Там, где Марат затрачивал страницы на пространные объяснения, он ограничивался строчками, но какими!..
…Я встретился с Маратом, как обычно, на улице Каннет.
Он был мрачен и подавлен.
Вместо приветствия он пробурчал:
— Все меня предают…
Когда он говорил о письме Демулена, в глазах его стояли слезы.
— Ты подумай, над чем он издевается! Над моим подпольем! Над нечеловеческим существованием моим ради блага общего дела! Да разве он понимает, о чем говорит?
И есть ли у этого негодяя что-либо святое?..
Я старался успокоить учителя, но безуспешно.
— Теперь все копчено, — повторял он. — Такого я ему не прощу…
Перед расставанием он вручил мне несколько смятых листков.
— Вот, перепиши это и отдай ему… Я работаю почти в полной темноте — здесь много описок, да и неразборчиво… И бумага дрянная — лучшей не было… Ты знаешь мой почерк, перепиши, пожалуйста, пусть этот изменник получит достойный ответ в достойном оформлении…
И я переписал. Переписал, как уже бывало много раз, и вручил письмо лично Демулену.
Он прочитал при мне. На лице его сначала блуждала улыбка, потом она исчезла. Он развел руками, показывая, что ответа не будет. Мы не сказали друг другу ни слова.
А драгоценный черновик лежит с тех пор в этой пачке, перевязанной розовой лентой.
Вот несколько отрывков из этого письма Марата.
«…Не в упрек будет сказано вашему веселому нраву, но, Камилл, вы не всегда умеете сердиться, сохраняя изящество и достоинство…
…Дружеские мои представления вы оттолкнули, обозвав их оскорблениями и приписав их удушливой атмосфере моего подземелья. Я мог бы спросить вас, уж не поступили ли вы так в оправдание поговорки, что правда глаза колет; позвольте вам заметить, что ваше раздражение против меня, когда я раздражаюсь так мало, является злоупотреблением с вашей стороны своими преимуществами: ведь вы от природы человек веселый и остроумный, вы дышите таким чистым воздухом, в вашем распоряжении запасы отличного вина, вы окружены такой прелестной обстановкой…
…Несправедливость свою вы проявили не тем, что выразились, будто из всех журналистов я лучше всего служил делу революции, а тем, что унизили мою преданность общественному делу. Напрасно вы думаете, Камилл, что вы единственный писатель, осмелившийся хвалить меня. Если бы я вел счет восхвалениям, я мог бы вам возразить: а Бриссо, а Фрерон, а Одуэн, а Робер, а Леметр, чьи стихи вы так ловко урезывали?.. Я мог бы назвать вам также не одного журналиста из числа тех, кто долго меня поносил, а потом, устыдившись, воздал мне по заслугам. Неужели же с тех пор, как вы стали большой особой, Камилл, вы во всем мире только себя и признаете? Не смешно ли это? Как бы то ни было, похвалы ваши по моему адресу никоим образом не могут равняться с теми, какие получили вы от меня, и они должны были стоить вам тем меньших усилий, что, по видимому, были вполне искренни. Возьмите отдельные номера вашей газеты, и вы увидите, что похвалы эти продиктованы явной симпатией, чтобы не сказать больше.
Вы призываете меня меньше клеветать против должностных лиц. Мне казалось, что я не сделал это своей профессией; но раз вы мне делаете подобный упрек, то сами-то уж вы никак не заслуживаете извинения, в свою очередь повторяя — только неделей позже — почти все мои клеветы. Где же… ваша способность суждения? Ну что ж, вы разрешаете мне говорить о вас дурное, вы очень сговорчивы. Но неужели же, Камилл, вы, действительно, думаете, будто все, что ни скажи о вас, окажется злословием и что вы совершенно неуязвимы?
…Как вы жестоки, Камилл! Чтобы заставить меня сильнее почувствовать мои годы, вы напоминаете мне, что Вольтер издевался надо мной уже 24 года назад. Действительно, припоминаю, что в 1776 году, задетый тем, что я поставил его на место в сочинении моем «О человеке», фернейский маркиз сделал попытку позабавить публику на мой счет. А почему бы и нет? Он позволял себе то же самое по отношению к
