вымышленными кличками. Так, Дантон прозывался Марием, Фрерон — Зайцем, Камилл — Були-Була, Мейе — Артистом, а меня величали пи больше ни меньше, как Эскулапом!
Теплыми весенними днями мы отправлялись за город, благо поехать было куда: у тестя Дантона была уютная ферма в Фонтенуа, а у тестя Демулена — целое поместье в Бур-ля-Рен. И там и там нас принимали точно родных, не зная, где усадить и чем накормить. Особенно тороват был старик Дюплесси, отец Люсили: вкус его отличного вина я помню до сих пор.
Загородные прогулки доставляли нам много радости. Мы резвились, словно дети: бегали взапуски, купались, катались на лодках, устраивали пикники прямо на открытом воздухе.
Обо всем этом вспоминали потом целую неделю, вплоть до нового воскресенья.
И это хоть на какое-то время отвлекало от политики.
Но политика все же становилась главным нашим занятием, да и как могло быть иначе в такую пору?..
Я побывал наконец в Ассамблее.
Признаюсь, по всему, что я слышал, меня не тянуло туда, и, кроме того, занятия в Хирургической школе, как правило, совпадали по времени с ее заседаниями. Но вот однажды ко мне зашел мой добрый знакомый, почтенный архивариус Гослен. Взглянув на меня своим детским, взглядом, он сказал:
— Я замечаю, сегодня вы свободны, мой юноша.
— Вы не ошиблись, сударь.
— Ну и отлично. Не теряйте времени, одевайтесь, а мы отправимся в Манеж. Сегодня там будет нечто интересное.
— А стоит ли? Ведь все знаешь наперед!
— Стоит. Чтобы верно судить, надо увидеть и услышать самому. И хотя вы абсолютно правы — все известно наперед, но, мой милый друг, ведь есть же тонкости, нюансы, детали — разве это не самое занятное в нашей жизни?..
— Пожалуй…
— Тогда в путь.
Мы могли попасть к Манежу прямо через Тюильрийский парк или же через Карусельную площадь; старик избрал более длинный путь, через улицу Сент-Оноре: он находил во мне благодарного слушателя, и ему хотелось все показать и рассказать, не упуская малейшей подробности.
— Вам известна предыстория вселения господ депутатов в Манеж? — начал он. — Нет? Ну, тогда слушайте.
Поскольку Национальное собрание объявило себя неотделимым от короля, оно сразу же, после памятных вам октябрьских событий, последовало за ним из Версаля в Париж: поток речей не должен был прерываться ни на час! И тут-то, представьте себе, оказалось, что в столице нет помещения, подходящего по размерам и оборудованию, чтобы принять такую махину. О Тюильри думать не приходилось — там, как я уже говорил вам как-то, не мог разместиться полностью даже двор; Лувр был занят академиками и артистами; Пале-Рояль оставался резиденцией герцога Орлеанского; Люксембургский дворец слишком далеко от центра… Правда, архиепископ парижский радушно предоставил депутатам большой епископальный зал; там они и осели 19 октября. Но вскоре выяснилось, что долго пребывать здесь невозможно. Действительно, зал этот был слишком узок, чересчур длинен, неудобно расположен и, в общем мал. Депутатов, как вы знаете, было около восьмисот человек. Некоторым приходилось стоять за недостатком сидячих мест; кто расположился у окон, страдал от холода и сквозняка, остальные же задыхались. Однако оказалось кое-что и пострашнее: стропила, поддерживавшие галерею для публики, шедшую вокруг зала, не были рассчитаны на тяжесть, их обременившую, и начали трещать с первого заседания, что, как вы понимаете, вселяло немалый ужас в сердца депутатов, сидевших под галереями. И что же? Неизбежное произошло: в понедельник, 26 октября, рухнули подпорки под правой галереей! Что тут было, вы можете представить. Зрители, доски, лепные украшения — все посыпалось на депутатов. Один из них, Виар от Лотарингии, оказался тяжело раненым, трое других получили серьезные ушибы. Но даже этот несчастный случай ничего не изменил: после него еще десять дней Ассамблея продолжала заседать в архиепископском дворце, и именно здесь — о ирония судьбы! — приняла декрет о конфискации церковных имуществ! Замечательно, что постановление это прошло 2 ноября, в день церковного праздника, по предложению епископа Талейрана, под председательством адвоката церкви Камюса!..
Мой спутник горько улыбнулся и махнул рукой, словно подчиняясь капризу судьбы, затем продолжал тем же ровным, спокойным голосом:
— Итак, только через девятнадцать дней по приезде из Версаля высокое Собрание наконец переместилось туда, где продолжает заседать и по сей день: в здание тюильрийского Манежа; именно оно показалось специальной комиссии, выделенной на этот предмет, наиболее подходящим. Но знаете ли вы, что это за Манеж и какова его история?
К полному удовольствию старика, я, конечно, не знал.
— Знайте же, что Манеж был построен в детские годы Людовика XV, специально для обучения юного короля верховой езде. Когда в 1743 году монарх вернулся в Версаль, Манеж отдали во владение королевского конюшего, господина де Ла Гериньера, который устроил там конную школу и выхлопотал разрешение пристроить к Манежу конюшни, каретные, склады и кладовые. Через несколько лет де Ла Гериньер продал свое заведение господину де Круаси. С той поры школа верховой езды переходила последовательно к нескольким лицам. Так продолжалось до 1789 года. В этом году Манежем владел некий господин Виллемот; Национальное собрание напомнило ему, что он не имеет никаких прав на это имущество, принадлежавшее короне, и выселило его в два счета, несмотря на все его вопли и протесты… Но вот мы и пришли…
Поражаясь необыкновенной памяти архивариуса, я внимательно слушал его, и только последний возглас заставил меня поднять глаза. Но вместо Манежа я увидел перед собой две высокие стены монастырских построек.
Гослен уловил мой удивленный взгляд.
— Вернее сказать, почти пришли. Сейчас мы на улице Сент-Оноре. Позади осталась — видите высокий шпиль? — церковь Якобинцев, где сейчас хозяйничает наш знаменитый Якобинский клуб, а прямо перед нами, справа, — монастырь Капуцинов, слева — монастырь Фельянов; мы пройдем как раз между ними…
С этими словами старик взял меня под руку и увлек в узкий извилистый проход, продолжая свои объяснения.
— Этот переулок до революции был собственностью монастыря Фельянов; со времени Людовика XV, который часто ходил слушать обедню в церковь Фельянов, королевская казна взялась поддерживать его за свой счет, и с тех пор он стал общим входом в Тюильрийский парк. Теперь же оба монастыря, как и проход между ними, собственность нации…
Мой спутник вздохнул и замолчал. Мы были у цели.
Собственно, разглядеть тюильрийский Манеж целиком оказалось невозможно: он со всех сторон был затерт и закрыт окружающими зданиями и пристройками. Большинство из них, кое-как сбитые из досок и обтянутые полосатым тиком, имели сходство с палатками. В них, как и в служебных строениях Фельянского монастыря, располагались различные бюро и комиссии Ассамблеи. Главный вход в Манеж был окружен своего рода частоколом, вдоль которого тянулись гауптвахты. Мы предъявили дежурному гостевые билеты, предусмотрительно заготовленные Госленом, и вместе с пестрой толпой таких же любопытных устремились внутрь Манежа. Пройдя широкий вестибюль и боковой коридор, мы поднялись на второй этаж и очутились на галерее для публики. Дошлый архивариус, проталкивая меня вперед, сумел протиснуться к первому ряду, где было еще несколько свободных мест; мы заняли два из них, у самой загородки, и я смог осмотреть гудевший внизу зал.
Он показался мне огромным; по всей длине его тянулись расположенные амфитеатром семь рядов депутатских скамей, обитых зеленой материей; на противоположном от меня конце зала возвышались председательские бюро и стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидели секретари; подо мной находилась ораторская трибуна. Согласно обычаю, установившемуся с первых дней Генеральных штатов, депутаты выбирали себе места соответственно своим политическим убеждениям, справа иле слева от председателя. В скобках замечу, что в начале 1792 года, из-за плохой акустики зала, бюро председателя и
